загадал, когда вырасту, стать никем.
камер видеонаблюдения двойником.
абсолютно каждым, как манекен.
мыслящим сквозняком.

как оступишься в биографию - сразу жуть,
сколько предписаний выполнить надлежит.
сразу скажут: тебе нельзя быть листок и жук.
надо взрослый мужик.

нет, я мудрый ящер, живущий среди пещер.
иногда я склоняюсь к спящему под плащом
и пою ему на ухо: мир бесконечно щедр.
ты теперь прощён.

- Господи, тебе двадцать шесть лет, а ты ведёшь себя, как последняя истеричка. Нет, ты нытик! Нытик! НЫТИК! – зная, как меня бесит такая формулировка, Хло специально быстрее повторяет последнее определение, проворно отскакивая в сторону, когда моя физиономия начинает походить на экспресс мастер-класс для начинающего Халка.
А вот не стоило забывать про день нашего знакомства. Любой хомо сапиенс скажет тебе, что девушка способна отмерять дни знакомства, помнить день недели и прогноз погоды на те сутки, когда вам суждено было познакомится. А уж забыть про подобную «дату» - подобно хладнокровному и преднамеренному убийству маленькой деревушки староверов – смертная казнь. Через китайскую пытку – «капание на мозг».
Сейчас мы напоминали живописную скульптурную композицию -
сгорбленный я (руки в карманах, челюсть на замке, чтоб не ляпнуть лишнего) и великолепная Хлоя, иначе и не назовёшь. Сколько я помню свою лучшую подругу, она всегда выглядела шикарно; даже когда мы просыпались в одной постели, после дичайшей попойки. Каждый раз я возмущался несправедливости жизни – в моем рту срали кошки, в то время, как, спавшая те же жалких три часа, Хло благоухала чем-то фруктовым, светилась изнутри и щебетала как птичка, которой хотелось пожелать сдохнуть, задохнувшись мятной пастилкой. А еще, меня всё время мучал вопрос – как она умудряется не толстеть, если, во-первых, перешла на Тёмную Сторону Силы, а там, как известно, все печеньки, а, во-вторых – поглощает те же фаст-фуды, и лакает со мной пиво (тайком, по средам, у нас ритуал!) за просмотром бейсбола. У меня уже намечается пивное пузо, и я гоняю в тренажёрном, как проклятый. Она же щеголяет с оголенным проколотым пупком, и достает из сумочки третий (!) за сегодня шоколадный батончик.
- Будешь? – почти примирительный тон. Может, удастся избежать пытки шопингом?
- Может, заскочим в «Мак»? Я даже согласен купить тебе хэппи-мил, и потребовать у кассирши пластмассового коня! – я жалок, определенно. И физиономия Хло – тому подтверждение. Её бегущая строка на лбу бестактно дает мне ответ (что-то вроде «Бесперспективняк, малыш!») и мы входим в этот адский муравейник, кричащий вывесками брендов. Я сверлю взглядом спину подруги – отродье Сатаны, она знает, как мстить. Безвольный вздох…. И аттракцион неслыханной пытки впускает меня в свою гостеприимную обитель.
Первым пунктом у неё – новые туфельки. Неизвестные мне имена, красные подошвы, ужасное слово СУПЕНАТОР – и мой мозг пишет заявление на отпуск, оставляя меня с пустотой в глазах, и практически шизоидной слюнкой из угла рта. Мои попытки скромно посидеть в углу, на топчанчике, оборачиваются неудачей: мне надо наблюдать, оценивать, хмыкать и кивать, как китайскому болванчику. Мучительные полчаса, и мы покидаем бутик – Хло достался бесплатный освежитель для обуви; мне – картонный пакет и сочувственная ухмылка кассирши.
Кофточки. Кто придумал это мерзкое слово? У меня от него оскомина и тошнотворный спазм желудка. Вслушайтесь только: кооо-оо-о-ФФффточка. И восторженно закатанные глаза. Это не слово. Это не одежда. Это…
- Хло, розовый? – я пытаюсь подать голос (цвет то отвратительный!!!), но в ответ получаю злобный взгляд. Challenge accepted – я носильщик. Я насилую пакеты, но советов не даю. Okay. Топчанчик, привет. Это не твой брат в соседнем бутике, с продавленым отпечатком задницы какого-то бедолаги, вроде меня? Сидим.
Идём. Нет, летим – Хло порхает по мостикам и переходам, плывёт на эскалаторе; я, обвешанный её пакетами, вечно в кого-то врезаюсь, или пытаюсь что-то уронить. Почему теракты не происходят вот в такие дни? Пресвятая мать Тереза и Карл Войтыла, покойный Папа Римский – я не католик, но - спасите меня!!!
Нижнее белье. Здесь мне удаётся выдернуть пару минут для перекура – сославшись на невозможность уговорить мочевой пузырь, я убегаю куда-то в противоположную сторону, пока она треплется с какой-то встреченной случайно знакомой. Парень из ювелирного читает в моих глазах панику, ведёт в служебный туалет, где мне удаётся «всосать» в себя сигарету, и смерить свою физиономию в зеркале осуждающим взглядом. Ты мужик! Ты сейчас пойдёшь к ней, скажешь всё, как на духу, и уговоришь поехать на ланч. А не удастся – будешь умолять! На колени встанешь, Алекс! Это твой мозг, из отпуска, я повелеваю тебе!!! Пора возвращаться. Только не рыдай, ты же мужик!
Господи, благослови кредитные карты: никогда не уследишь, сколько на них бабла!
- Моя кредитка? Хло, детка, я сегодня без денег – только около полусотни налички – как раз нам на обед, и такси до дома. Идём, идём, завтра вернешься, девушка – отложите нам воооон тот комплектик!!! – мозг играет «Марсельезу» или еще какой гимн свободы, пакеты синхронно покачиваются в моих руках в такт, Хло уныло чеканит модельный шаг рядышком.
- Девушка, биг мак, две колы, и хэппи-мил. И, да – будьте любезны, нам пони. Какого цвета, Хло? Нет, ну только не розо… Всё, молчу. Девушка – и розового пони….

Бешенство застилает мне глаза: яркий монитор слепит, но строчки расплываются только из-за отменной дозы ярости, влитой мне насильно. Видит Бог, я не хотел злиться. Знал, как всё начнется, и чем закончится. Болевые точки обнажены до кости, я привык - солгал себе снова, не прогадал. Полагал, что моего невероятной выдержки хватит на то, чтобы вытерпеть тебя, еще раз, но самообман - лейтмотив наших отношений, по крайней мере, в моей юрисдикции. Как мне удавалось это, столько времени: когда ты резал по больному, вбивал куда-то под ребра раскаленный штык своего сарказма или самомнения. Когда ты не задумывался о том, каково мне; ты сконцентрирован на себе, и на это невозможно обидеться - я знал, на что шел. Но не ослабнут ноги идущего - а мои уже стерты в кровь, и приходит таки понимание, что "хватит". Оно приходит с опозданием, я еще успеваю поддаться приступу всепоглощающей злобы; но ничего. И это пройдет.
Среднестатистический мой сверстник при подобном сценарии встает, вдевает наушники в уши, снимает с крючка куртку, и выходит в ночь, слоняться по улицам, подгоняя шаги под ритм трека, бьющего куда-то в самый воспаленный район мозга. Я завидую ему: не могу так. Окружающие уже давно заклеймили меня "задротом" - я общаюсь, в большинстве своем, только в интернете. Там тихо. Нет, если приглядеться - очень и очень шумно; гулко, громко, все вслух, даже мысли. Но это не достигает моих ушей - и это блаженство. Ведь я ненавижу звуки.
Звуки для меня - опасная материя. Они ранят почище острого слова, неаккуратного движения или листа бумаги, оставляющего глубокую царапину на пальце. Я не могу всех вас слушать. Резких, крикливых, шипящих, шумящих, восторгающихся. Не могу. Мне больно. В моих ушах - постоянно - беруши. Но и с ними я слышу: громкую музыку из салонов машин, вопящих матерей на детских площадках; слышу соседа, систематически избивающего жену, гудение ветра между перекрытиями. Я. Слышу. Всё. И это отвратительно. Могу поспорить с обладателем отменного обоняния, вынужденного ездить в общественном транспорте, в самую дикую жару, среди дам, совершивших заплыв в бассейне с парфюмом, и джентльменов в искусно комбинированном комплекте "сандалии и грязные носки". Мне хуже. Пусть поверит на слово, или попробует "пройтись в моих башмаках" - стать мной. На сутки, больше не надо.
Вынужден всегда и всюду быть один. Наедине со своими мыслями, да с отголосками звуков окружающего мира. Я боюсь их: даже звук собственных шагов, гасимый асфальтным покрытием, способен довести меня до истерики - ведь когда я еще пытался бороться с тем, что громкие шумы окончательно хоронят мое нормальное самочувствие, я встречал звуки без защиты, обрекал барабанные перепонки на пыточную камеру в миниатюре, а себя - на очередной приступ.
Впервые это случилось спустя два месяца, после того дня, когда я выкарабкался из комы. Отек мягких тканей мозга, нарушение слуха, зрения.... и я почти овощ, которого клаксон автомобиля за окном способен довести до неконтролируемого мочеиспускания. Все вокруг гладили по голове (я слышал, как шуршали волосы под ладонями), говорили, что это посттравматический синдром, и скоро пройдет. Не прошло. Еще полгода спустя, на собственный день рождения я выбрался в клуб. Играла моя любимая группа, бесновалась толпа перед сценой, а я, умываясь собственными слезами (это невозможно было контролировать, как при обширной мигрени), ужасался тому, что это... невозможно вытерпеть. Меня накрывало подушкой из вакуума, средоточием мира становилась боль. Отвратительная боль, не только физическая - меня будто свежевали изнутри клинком из чистейшего, откровенного страха. Желтый луч прожектора скользит по толпе, а мне кажется, что сейчас меня выхватит им из столпотворения, и все увидят мою слабость, меня-ничтожество, готовое отрезать себе уши, лишь бы избавиться от наваждения. Тогда я ретировался почти мгновенно: сидел за углом, в какой-то подворотне, сжавшись в позе эмбриона, и немо баюкая самого себя, жалкого и слабого, готового заорать, и, увы, не могущего это сделать - даже собственный голос теперь вызывал у меня тремор и истерические судороги. Персональный, камерный Ад, на одного. И теперь - я отказался от звуков. Отказался от общения, от мира, от всего.
Выхожу из дома: свежо, недавно был дождь. Грязная вода в лужах демонстрирует мне безликую фигуру в капюшоне: смеюсь беззвучно, радуясь тому, что еще могу отражаться. Ты будто выпил меня, через трубочку, отвратительно посасывая и хрипя, когда немного меня осталось на донышке. Я могу представить себе этот звук, даже слышу его отчетливо. И это опять заставляет содрогнуться - мне уже даже не стыдно. Я обречен вздрагивать, нервно кривить искусанные губы... и молчать. Вначале было сложно. А потом я научился говорить пальцами, и меня отпустило. Так проще: люди по ту сторону монитора, в большинстве своем, безразличны к моим проблемам. Ты - тому самый яркий пример. А значит - я могу говорить и корчить рожи, пугаться и хамить, не раскрывая самого себя. Не слышу. Но слушаю. В отличие от тебя.
Прислоняюсь к дереву в собственном дворе; закуриваю. Спиной упираюсь в неровно выцарапанное кем-то "имярек любит имярека". Забавно - людям все надо вслух. Даже интимное. А моё сокровенное - оно на кончиках пальцев, подвешено, как рефлексы. И в тебе. Но этого ты не узнаешь - я слишком уважаю свои слабости, чтоб обнажать их мягкое нутро, и кидать кому-то под равнодушные подошвы. Я и так уже сломлен своим недугом - добивать и топтать меня не нужно.
Моя болезнь надломила меня раз и навсегда год назад - тогда клаксон под окном сменился смачным звуком удара, затем заголосила женщина, надрывно и с болью. Я трясся на кровати, спрятавшись под одеялом, внимая аккомпанементу сюиты из разрезаемого металла и отчаянного кликушества. Я умирал так же, как какой-то парень, чье имя выкрикивали безостановочно, пока работали спасатели. Их боль трансформировалась в мою, и тогда я заткнул уши туалетной бумагой: долго мусолил её во рту, превращая в тугие комочки. Спасся. А на следующее утро купил беруши и навсегда попрощался с миром. Стало легче. А потом я встретил Тебя. И оглушающая тишина одиночества закончилась. Чтобы смениться приступами гнева, истерики и мыслями, что мне уже нет спасения - я протух и испорчен, как молоко, пролежавшее в выключенном холодильнике.
Я уже в плесени, ты не заметил? Она пожирает меня, изнутри или снаружи - я не знаю, не силен в аллегориях. Но в тот день, когда я проору твое имя вслух, а не мысленно - я умру. И это будет избавлением. Я надеюсь.

ТАША СОКОЛИК.
СЕРЫ ГУСИ

Моей любимой бабушке, Марченко- Писовой Таисии Григорьевне.

ПРЕДИСЛОВИЕ
Человеку, никогда не видевшему моря, трудно представить себе набегающую на берег волну и беспорядочно разбросанную ею пену. Объяснить уроженцу жаркой Африки, что такое снег, можно, но и его представления будут неправильными, пока не наступит момент, когда несколько снежинок не растают у него на ладони… Есть вещи, которые можно увидеть воочию и которые можно нарисовать в воображении. В последнем случае - скорее всего - мы получим искажённую действительность. Но ребёнок, плачущий после прочитанной ему трогательной сказки, не знает ничего о понятиях жалости, сострадания и пресловутого катарсиса. Он просто чувствует это… Я не видела Войны. Мы много знаем о ней и с течением времени узнаём ещё больше. Нам преподносят новые трактовки исторических фактов; сейчас стало модным переосмысливать, пересматривать события прошлых лет. Но смерть и боль - это всегда смерть и боль, какими бы философскими категориями они ни ретушировались. Чувства отстрадавших те годы наших родных, докажет это наука или опровергнет, с их кровью влились в нашу кровь. Наверное, поэтому я так отчётливо слышу стук сапог по деревянному полу избы, немецкую речь и жуткий крик ребёнка, у которого отняли мать…

1

Горочка моя крутая,
Горочка моя крутая.
Долечка моя худая,
Долечка моя худая.

Никто горочку не змоя,
Никто долечку не зменя.
Змыя горочку дробен дождь,
Зменя долечку Господь Бог…

2

Каким сладким бывает сон в такое раннее ясное утро! Какими тяжёлыми могут быть веки, когда по ним изредка прогуливаются лучи июльского солнца, поглаживая почти прозрачную кожу, а прямо в окно на эти прогулки, от лучей пряча белую плоть, глядит, слегка наклонившись, молоденькая берёзка. Во сне не чувствуешь ни голода, ни страха. И хочется спать, и спать, и спать, только бы не тревожили, только бы не будили… А тут сестра Вера толкает в бок, щиплет больно, а сама дрожит вся и шепчет что-то взволнованным голосом…
Девятилетняя Тася подняла голову с жёстких серых тряпок, лежащих на деревянной кровати. Только что она кормила с ладони какую-то очень красивую птицу. За каждое зёрнышко птица кланялась ей, приседала и говорила "спасибо". Потом с неба начали спускаться точно такие же птицы, садились Тасе на плечи, на руки, а она их не прогоняла - кормила тоже, улыбалась радостно…
От щипков и тычин разлетелась сказочная птичья стая. С недовольством и трудом открыла Тася глаза и страшно, как от внезапной сильной боли, закричала. Только что сонная и разомлевшая, она выскочила из кровати, запуталась в рубашке и локтями ударилась о пол. Но поднялась тут же, разбежалась и бросилась на шею матери.
Мать сидела на длинной лавке, стоящей вдоль всей стены. Руки положены на колени, сама лицом не бледная - белая. Волосы распущены, голова чуть заметно дрожит, а ко лбу дуло пистолета прижато. И так сильно прижато, что съёжилась вокруг него кожа. Не плачет мама, не кричит, только глаза широко раскрыты, а глаза - как цветущий лён, голубые. А в эти глаза смеет упираться чужой, злобный, ненавидящий взгляд карателя.
Он молчит и смотрит, всё сильнее прижимая к белому маминому лбу худую руку с чёрным в ней пистолетом. Длинный, нескладный, он свободной рукой то поправляет пилотку, то скребёт грубый, хорошо выбритый подбородок, и тогда, и без того узкая, его нижняя губа становится совсем не видна…

Что тогда кричала, Тася не помнит. За голову мать обняла, вцепилась в неё со всей своей детской силой, слезами залилась, дрожала… А Вере было уже семнадцать лет; при таком возрасте ей нужно было прятаться под кучей тряпья, не дышать и не шевелиться.
Немец постоял ещё немного. Поправил ещё раз пилотку, руку с пистолетом убрал и вышел из избы. В сенцах на секунду остановился, потрогал пальцем синеватую кожу под глазами и ушёл окончательно.
Мама осталась жива. И даже закопанная в огороде бочка с зерном, за которую Анну Фёдоровну Марченко едва не убили, осталась семье.

3

Само название - Загоренье - кажется, пахнет дымом. Горело и, правда, часто. Семьдесят дворов было в Загоренье - в деревне постоянных пожаров. Как случится гроза - так один двор обязательно сгорит. Пойдёшь в лес, смотришь - дуб в шесть обхватов разорван, вырван с корнем, только куски его в болоте лежат. А скирдовали мужики как-то сено на поле - с вилами стояли. Туча наехала, оттуда с автоматным треском вырвалась молния и в них ударила. Сразу троих и убила.
Из расположенной в низине, в окружении леса, деревни было хорошо видно кладбище на взгорке. Иван Чигряй, прозванный Цыганом за то, что был цветом чёрный, вышел из избы, подошёл к плетню из вербы и лозы, глянул на него хозяйским глазом, ногой его пнул и стал вытаскивать из кармана кусок жёлтой бумаги для самокрутки. Но с таким трудом найденная бумага упала на землю, а щуплое тело под рваной рубахой задрожало и стало неприятно мокрым.
Смотрел Иван в сторону кладбища, и бежать ему хотелось, и кричать, но ни голоса не было, ни силы в ногах. Как будто сзади тихонько подошёл страх, положил тяжёлую холодную руку на плечо, да такую тяжёлую, что не скинешь её никак.
Дубовые кресты без надписей, ориентируются в которых по памяти; прибитые к ним полотенца, которые часто пытается содрать ветер; мирно спящие под крестами люди; вековые сосны; берёзы, соком которых не брезгуют… Во всё это, такое знакомое, испуганный ум не мог вписать высокие, выше крестов, каждый из которых был в нормальный человеческий рост, нервно машущие руками фигуры. Они показывали на деревню и спорили…
Кто знает, о чём говорил этот немецкий разведотряд? Может, полилог звучал в переводе на русский примерно так:
- Мы должны спуститься вниз.
- Это неосторожно. Мы подвергаем себя опасности. Себя и тех, кто идёт сзади. Кругом лес. В лесу полно партизанов. Нас перебьют.
- Мы сожжём их.
- Ваша ненависть должна отступить перед требованиями безопасности. Мы уходим. Не пинайте ногами могилы, это недостойно солдата.
А может, я не угадала ни процента из того разговора…
Те несколько минут колебаний, говорил потом Цыган-Чигряй, отняли несколько лет его и так недолгой жизни. Группа немцев ушла в том направлении, откуда появилась; больше они не возвращались. То, что их насторожило - возможность нахождения в лесу партизанов - спасло Загоренье. Люди не погибли. Деревня не сгорела. Деревня осталась жить.

4

Даже на самом богатом столе, уставленном разными вкусными блюдами, должна стоять солонка. И к деревенским яствам времён войны дети, хоть и были постоянно голодными, просили соли. Но соли не было.
И спичек не было. Зато было кресало. Берёшь чагу, вымачиваешь в золе - так появляется легковоспламеняющаяся "губка"; над ней "кресалишь" - высекаешь искру. А рано-рано утром выходишь во двор и оглядываешь деревню: из какой трубы дымок вьётся, к той хате и идёшь за угольком. А после бежишь домой - раздувать. Так - от двора к двору - передавался огонь… С огнём холод постепенно отступал, зато хотелось есть, особенно зимой. Весной собирали гнилую картошку. Вымачивали её в воде и пекли оладьи - муки-то нет. Ботву со свеклы ели. Но самое вкусное появлялось в июне - клевер. Его сладковатые шишки годились в еду, немного утоляли голод. Да летом и грибы, и черника… А соли не было.
Не успело недовольное осеннее солнце показать макушку из-за леса, как дверь избы, где одна жила Матрёна Третьякова, открылась, и вошла невысокая женщина, обеими руками прижимающая к себе предпоследнего из оставшихся дома испуганного серого гуся.
- Матрёна! Живая? - громко спросила она.
У Анны Фёдоровны был особенный голос. Даже после короткого разговора с ней в ушах ещё долго звенели отдельные слова. Казалось, что за ней ходит эхо и сопровождает её голос даже там, где эха по всем законам физики быть не может.
… Из-за печи выглянуло худое женское лицо. Сейчас же к нему взлетели две такие же худые руки. Быстро-быстро задвигала Матрёна руками по лицу, царапая чёрные круги под глазами шершавой кожей ладоней.
- Живая, Ганночка, живая. А хоть и мёртвая…
Сначала в избу Третьяковых принесли похоронку на мужа. Матрёна вышла на дорогу и заголосила, взявшись за голову. Когда убили сына - единственного - она сползла на четвереньках с порога и молча ткнулась головой в землю. Потом о землю билась, не издавая ни звука, пока не подбежали бабы и не утащили её силой в избу. А в избе заголосили все разом так, что Матрёна залилась самыми горькими, самыми страшными из всех существующих на земле слёз - слезами матери мёртвого ребёнка…
- Пойду-ка за солью в район, - Аня положила гуся в подол. - В Краснополье немцы стоят, пойду просить. Вот, ухватила гуску. А то Тася с Валиком ревут…
- До Краснополья пятнадцать километров, - убирая волосы под выношенный платок, сказала Матрёна. К вечеру дома будем…

Женщины шли полем. Матрёна молчала, Аня тихо ругала гуся, который изо всех своих птичьих сил вырывался из рук.
- И мы как эти гуси, - вдруг сказала Матрёна. - Простые… Сколько нас таких на свете… Кричим, да никто не слышит. Помираем, да никто не знает…
И она запела:
- Серы гуси, ой, серы гуси, ой на море ночують,
Ой серы гуси, ой на море ночують…

К вечеру прибежала Аня одна.
- Ой-яё-ж, яё-ж! - закричала перепуганным голосом. - Треттячиху убили! Думали, еврейка!..
А на следующий день, вернее, поздно вечером, кто-то заметил, что по дороге, согнувшись, еле передвигается женщина, очень похожая на Матрёну. Это и была она - живая.

… Стоя под плевками, женщины молчали. Опустив головы, выслушивали ругательства и скабрезности в свой адрес. Не нужно было перевода, чтобы понять, о чём говорили те люди. Все было понятно по выражению лиц, по тому, как кривились губы, по подмигиваниям и жестикуляции… Потом кто-то бросил несколько слов, и настроение изменилось. Громче и агрессивнее стали выкрики, больше злобы появилось во взглядах. Один, более сдержанный, убеждал в чём-то остальных. Потом встал и вышел. Вернулся с крохотным свёрточком, на ходу сунул его за пазуху Ане и что-то крикнул, показав на дверь. Второй вскочил и грубо вытолкал её на улицу.
Матрёна осталась стоять. К ней подошли. Один, с глазами, как у мёртвой рыбы, легонько щёлкнул её по немного горбатому носу и повернулся к остальным, нехорошо смеясь. Потом вдруг резко обернулся и сильно ударил женщину по лицу. На ногах она не удержалась - упала на пол. Она помнила всего несколько ударов шестью вонючими сапогами - те, которые попали в живот и грудь. Потеряла сознание…
Первым движением, когда сознание вернулось, было заслонить лицо, хотя поднять руку не получилось: она была поломана. Но даже немыслимая боль во всём теле, казалось, замолчала от изумления и ужаса, когда Матрёна огляделась кругом. Кругом лежали люди - лежало очень много людей. Как на картинах, где в жутких подробностях изображают день Страшного Суда, всюду были изувеченные тела. Но они не вопили от боли, не заламывали руки в мольбах, ни к кому не воззывали. Они были просто мёртвыми, осуждённые ни за что, подвергнутые пыткам и казнённые кем-то, кто взял себе за право и привычку лишать жизни легко и - на земле, до Суда - безнаказанно.
Матрёна схватилась зубами за край платка, но отпустила его сейчас же - невыносим был вкус собственной крови, которой был платок пропитан. Ползком добралась до двери - пришлось ползти по холодным телам, наступая на ноги, руки, ручки…
А в избе Марченко, где, спрятавшись от Таси и Валика, плакала и плакала Анна Фёдоровна, дети радовались пригоршни соли из маленького пакетика, который принесла мать…

5

Тётя Саша была сестрой Тасиного отца, Григория Михайловича и жила в соседней с Загореньем деревне, которая называлась Высокий-Борок. Муж тёти Саши был бургомистром. За это и ненавидели её односельчане. Бабы не пускали её к колодцу за водой, плевали в лицо, обзывали разно…
Когда в деревне начали болеть тифом, соседи тёти Саши - муж и жена заболели одними из первых. Семеро малолетних детей было у них. Родители умерли скоро, но так и лежали в избе - как смерть застала. Никто не входил к ним: на пути нерушимой преградой стоял страх - за себя, за своих родных, страх заразиться и лежать так же, как сейчас, в ожидании, что кто-то прийдёт и избавит от страшного зрелища их детей, лежали эти люди.
Так прошёл день. Младший из детей ещё не вырос из люльки и не понимал причин и последствий смерти. Его голодный крик услышала тётя Саша. Она вошла в свою избу, встала на колени и начала молиться. Кто знает, о чём она просила Бога? Не заболеть самой? Или чтобы дети не заболели? Только помолившись, она пошла к соседям. Обмыла тела, одела их и положила на лавки; накормила и успокоила детей. Пошла и упросила людей выкопать могилы и сама похоронила мужчину и женщину, оставивших на этой земле семерых никому не нужных и после болезни родителей даже опасных сирот. Сирот взяла себе и вырастила всех семерых, никто из которых, как и она, чудом не заболел.

Потом, через много лет после войны, в конце девяностых, кто-то из немногих жителей деревни спросил у очень старой женщины, идущей теперь беспрепятственно за водой:
- Тётка Сашка, а с какого ты году?
- С четвёртого, - ответила она. - И всё живу…

На земле много памятников. Есть памятники людям, собакам, литературным героям. Все они, несомненно, достойны такой чести. Но, слушая простую эту историю, я всегда задаюсь вопросом: где ж памятник тётке Сашке?

6

Анна Фёдоровна распахнула дверь бани, где прятался шестнадцатилетний сын, всмотрелась в темноту.
- Петя, сынок. Батько письмо написал, - негромко сказала она с порога. - Пойдём-ка в избу, почитаем…
Вера развернула листок и приготовилась читать. Мама утёрла слёзы, Тася прижалась к ней и затихла. Маленький Валик тоже молчал, и только простывший Петя покашливал, хоть и старался позывы к кашлю сдержать.
"Родненькие мои, - писал отец. - Погнали нас на передовую с молодыми - все с двадцать четвёртого года. Они всё бегают под огнём, бегают и плачут. Я говорю им: "Выкопайте ямку, ляжьте в неё и лежите спокойно". А они бегают. Рядом мальчик лежал, подскочил, а тут пуля его - хлоп! Он руками нагрёб земли и вытянулся…
А у меня на спине был мешок, а в мешке - котелок и ложка. Пуля котелок пробила и прошла насквозь, ложка погнулась. Я в госпитале, - Вера поднесла письмо к глазам, но место расположения было затёрто военной цензурой, и она ничего не смогла прочитать, - как поправлюсь, опять на передовую. Анютка моя, деточки мои..."
Больше ничего написано не было.
- Ой, да где ж он? - запричитала вполголоса Анна Фёдоровна. - Помирает где-то, убили его, ой, убили!
- Дай-ка, мама, мне, - Петя взял письмо в руки. - Дай керосину. Вот - и на свет. В госпитале он, в деревне Рогачёво, у реки Сожь.
- Поеду к нему, - решительно сказала мать. И когда Петя покачал головой, Валик неожиданно заревел, а у Веры и Таси на глазах появились слёзы, добавила:
- Батько ваш там.

Насушив в дорогу сухарей, Анна Фёдоровна запрягла кобылу и начала, плача, прощаться. Долго обнимала детей, смотрела на них жалостливо, терзая их и себя, потом села и уехала. Ехала по мартовскому льду через Сожь. И добралась туда, свиделись.
А оттуда ехать - промоины во льду. Осторожно ступало умное животное по хрупкой ледяной поверхности; лошадь остановилась перед промоиной и мотнула головой назад: нельзя, мол, дальше. И назад нельзя. Анна Фёдоровна представила ждущих её, глядящих в окно детей и будто не голосом дрожащим, а душой трепетной материнской начала говорить:
- Ну, кобылочка, ну! Давай!
И, сделав какой-то немыслимый рывок, лошадь прыгнула через промоину!
Потом, когда утихли радостные крики и высохли слёзы на лицах, мать говорила детям:
- Вот, и не нашли бы меня. Так бы и пропала ваша мама…

А те, кто видел Сожь в сорок четвёртом году, говорили, что река была в крови. Как брёвна, по ней плыли мёртвые… И никто им не мешал совершать это путешествие…

7

"Две власти у нас", - говорили в деревне. И правду говорили: одна власть немецкая. Дали землю, лошадей, поставили бургомистров. Днём за всём происходящим в деревне зорко следили полицаи - из белорусов. Они - представители этой самой немецкой власти - должны были знать даже о мельчайших происшествиях, следить за порядком, следить за своими…
А ночью вступала в свои необъявленные права власть партизанов. "И нейзвестно ещё, кто лучше", - часто добавляли деревенские жители.
Как-то поздним вечером трёхлетний Валик уже дремал на печи. Тася, лёжа рядом с ним, старалась дышать чаще, чтобы едкий дым от лучины не так скрёб горло. Вера негромко говорила о чём-то с мамой. Вдруг дверь открылась. В ней появились две фигуры. Мама охнула и поднялась. Двое партизан вошли в избу. Один едва стоял на ногах; запах спирта и лука тут же смешался с запахом дыма.
- Мамаша! Дай хлеба и сала, - сказал он, держась за закоптелый дверной косяк. В это время другой услышал какие-то звуки с улицы, глянул в окно и быстро затянул занавеску.
- Что ж вы делаете, а? - Анна Фёдоровна говорила тихо, но эмоционально. - Завтра полицай придёт… постреляют всех. Берите и уходите скоренько.
- Не бойсь, мамаша, - пьяно улыбаясь, проговорил первый. - Двум смертям не бывать…
- Я не своей смерти боюсь, - она заплакала и кивнула головой на печь.
Второй мужчина молча взял у неё из рук завёрнутые в обрывок старой наволочки продукты - убогий кусок белого, облачного цвета, сала и полбуханки пригодного для еды хлеба. Пошарил ещё по избе, открыл печь, нашёл в чугунке четыре варёных холодных картофелины, предназначенных для утреннего приёма пищи, засунул их за пазуху. Первый насмешливо поклонился, и оба ушли…

8

Целый божий день, до самой темноты, до криков уставшей матери, Тася бегала по двору с Розой - то за ней, то от неё. Роза восхищённо лаяла, прыгала в высоту и длину с завидными способностями, а когда догоняла маленькую хозяйку, начинала небольно, как капризная кошка, царапаться, чтобы девочка позволила ей лизнуть себя в лицо. Тася, присев на корточки, хохотала над доброй дворнягой, когда та неожиданно срывалась с места и бежала как-то боком, подпрыгивая и падая на пушистый живот. И чувствовала умиление, когда брала Розу на руки, а собака, отдыхая от их "догонялок", тыкалась носом ей в шею, будто прячась, и не шевелилась некоторое время.
В избе Анна Фёдоровна без злости махнула на Розу полотенцем:
- А ну, пошла!
Роза послушно метнулась под лавку и затаилась, глядя на детей. Дети уже сидели на печи (у каждого в руке было по одному надкушенному драннику) и внимательно слушали сетования матери.
- Это ж надо - свиння! - сердито говорила она. - Выкормили, а она подыхает! Ничего, соберу бугун да запарю ей…
- Мама, а что это - бугун? - с печи спросила Тася.
- Трава, - с досадой объяснила мама, - листья, как на чернике. От него пьянеешь, если надышишься. Вот завтра, как запарю, будет вонь! Ну, может и поднимется…
Её рассуждения вдруг оборвались. Под окном послышалась речь, которая велась на немецком языке. От неё всегда начинало бросать то в жар, то в холод, независимо от того, какой была интонация, независимо от того, из чьих уст эта речь звучала. Потом звук стал удаляться. Вера выглянула с печи, куда забралась сразу же, услышав голоса. Анна Фёдоровна только вздохнула с облегчением, как сильным ударом ноги распахнулась дверь. В сенцах послышался смех вперемешку с кашлем и уверенные шаги. В избу ввалилось несколько человек. Тася из-за занавески увидела, как мать, чтобы не стеснять чувствующих себя хозяевами гостей, прижалась к стене и опустила глаза.
Один из пришедших отдёрнул занавеску и встретился глаза в глаза с растерянной Тасей. И так как девочка продолжала смотреть, он громко сказал что-то по-немецки, растопырил пальцы на руке и с силой ткнул ей в лицо этой грязной ладонью с растопыренными пальцами.
Вдруг из-под лавки раздался дикий лай. Роза хрипела и задыхалась, ей не хватало воздуха от ярости. Она бросалась вперёд, но, словно понимая свою беспомощность, пятилась назад. Собака лаяла так, что казалось, будто сейчас она закричит по-людски, облекая свой бешеный лай в слова осуждения.
Человек занёс ногу над псом, но вспомнил что-то, достал пистолет и выстрелил под лавку, даже не целясь, оборвав собачий бунт посреди человеческого безмолвия. Лай резко прекратился. Роза не заскулила, не пожаловалась. Она со страшным усилием выползла на середину избы, подняла морду кверху, посмотрела Тасе в глаза и умерла.
А на печи Вера схватила младшую сестру и зажала ей рот. Всеми силами она держала её, вырывающуюся и дрожащую, долго держала, пока не почувствовала на своих руках слёзы. Когда Вера во второй раз выглянула с печи, в избе уже никого не было. Только печальная мама сидела на лавке с мокрой тряпкой, и на полу был едва виден мокрый след…

9

… Когда немцы подходили к деревне, жители Загоренья начали готовиться. Собиралось по три-четыре семьи; они рыли себе окопы. Под огромной вербой был окоп, куда пряталась семья Марченко.
- Зачем они бегут? - лёжа в окопе, шёпотом спросила Тася.
- Их гонют, они и бегут…
Тася нарисовала себе в мыслях бегущих немцев, которых гонят кнутами и палками, представила, как они визжат и падают, и вылезла из окопа. Но тут же она полетела вниз и упала больно на колени.
- Снайпер! Снайпер на мельнице! - закричали ей. И Тася уселась на корточки, расстроенная, что не увидела ни бегущих от палки и кнута немцев, ни снайпера в муке…

… Как-то, холодной уже осенью, когда в очередной раз надо было бежать в окоп, Анна Фёдоровна схватила двухлетнего Валика, замотала его в пиджак, Тасю за руку схватила и понеслась через поле. А над ними летел воющий самолёт; Тася пригибалась, чтобы не задеть головой его чёрное пузо - ей казалось, что он летел так низко, что сейчас коснётся её волос…

… Почти все лошади и мужики были на войне. Поэтому для пахоты в плуг впрягались четыре бабы. Та, что была совсем старой, направляла. Остальные - тянули.
- Американцы будут смеяться! - останавливаясь вытереть
пот, шутили женщины, веря, что американцы с самолёта их фотографируют для своих журналов. И улыбались небу…

… Из деревни Сосновщины, сожжённой немцами, приходили женщины за какой-нибудь помощью. Несчастные, с ревущими малыми детьми на руках, голодные, в едва прикрывающих тело тряпках, босые… Анна Фёдоровна вышла на дорогу, поглядела на них и заплакала, жалея. Потом вынесла из избы одну из двух бывших в доме рубашек и отдала её.

… Григорий Михайлович, ещё до того, как уйти на фронт, как-то пошёл за дровами. Вернулся скоро и без дров. Взял соседа Ерёму, сказал ему что-то, и они, взяв охапку соломы и две лопаты, вдвоём ушли в лес.
Выйдя на опушку, мужчины остановились. На сырой земле лежал, взволнованно глядя в небо, мёртвый солдат. Худенький, молодой, жалкий ребёнок, который умер здесь совсем недавно - может, несколько дней назад. Руки он держал по швам. А глаза будто и не умирали вместе с телом - такие живые…
Выкопали неглубокую ямку, постелили соломы, уложили чьего-то сына в неё. Забросали землёй, перекрестились…
А он - солдат - стал каплей в море пропавших без вести.

… Тётка Сашка послала племянника в лес за дровами. Зимой было дело: он запряг лошадь в сани и поехал. А вечером в деревню вернулась лошадь, везя сани, на которых лежали дрова и труп семнадцатилетнего парня, застреленного партизанами. Видно, говорили, наткнулся случайно на них, и, чтобы никто больше об этом месте не знал, его и убили…

Тогда же, зимой, в Краснополье, в самом центре района, повесили партизана. Несчастный висел месяц - как наглядное пособие для тех, кто недостаточно хорошо изучил чувство страха.

… У Тасиной бабушки - Ульяны - жила племянникова жена, молоденькая еврейка. Жила под полом, с мышами, и только иногда ночью вылезала в избу. Белая, как стена, от вечного страха, она съёживалась от малейшего шума и начинала трястись так сильно, что бабушка Ульяна пугалась. Но больше испугалась она одним утром, когда вошла в избу и увидела племянницу с узелком в руках.
- Куда? Не пущу! - догадалась бабушка и встала на проходе.
- Пойду я, - грустно, но с неизвестно откуда взявшейся решительностью сказала девушка. И ушла. Никто никогда больше её не видел.

… У сестры Григория Михайловича, Дуни, было одиннадцать сыновей. Девять из них погибло на войне. Кто из деревни ушёл с начала войны - никто назад не вернулся

… Одним ранним утром в деревне раздался чей-то крик:
- Тикайте, немцы, идут!
Куча людей выскочила на улицу. Все бежали в панике, одна баба повисла на заборе, не сумев его перескочить. Но тут опять кто-то, уже радостно, крикнул:
- Так это ж свои!
Это были свои. Раненые, на носилках, без ног, без рук… Все побросались домой и - кто что имел - вытащили и отдали солдатам.
А Романиха вышла к ним и всё повторяла:
- Може мой Роман тут? А? Може тут он?

… Начальная школа, куда ходили Тася, размещалась в одной хате. Учительница Ася приходила из деревни Горенки. А Вера ходила за семь километров - в Палужь, где была средняя школа. В сорокоградусные морозы, в метель, через поле… Рыжую бумагу сшивали иголкой - получалась тетрадь. Чернила готовили из химических карандашей, из крушины, из сажи…

… У Фёклы Устиновны Лёйченко муж был коммунистом. Пятерых детей он оставил жене и "запрещённые" книги. Книги нашли и повели женщину на речку, на Кременишник - стрелять. Она несла на руках младшую дочь - Маню, которой не было ещё двух лет. Шуре было тринадцать, Томе - восемь, Мите - шесть, Оле - четыре. Все дети пошли за матерью и у речки стали рядом с ней. Никто не видел, что там происходило, но Фёклу Устиновну так и не расстреляли…

… Сейчас от Загоренья осталось только название. Кто умер, кто уехал… Старые избы сгнили…
Но если бы не та, кто там родилась и, слава Богу, живёт до сих пор, я ничего бы не написала…
Я ничего не изменила и не приукрасила.
Я очень хочу, чтобы люди знали.

Завязали глаза, бросили в океане
Я цеплялась за жизнь на последнем дыханье
Как волна за волной билась между берегами
И стала сильней - я цунами.

По ветру паруса, паруса и снова в бой
В небеса, в небеса и за звездой
Моя жизнь - как игра, я в ней герой
Мне победа важна любой ценой.

Оставляя следы, мы искали дороги
Так хотелось дойти, но спасли немногих
И сжимая виски я кричу от боли
Нет здесь правил игры, здесь игра поневоле.

По ветру паруса, паруса и снова в бой
В небеса, в небеса и за звездой
Твоя жизнь как игра, ты в ней герой
И победа важна любой ценой.

Захотелось любви, манит свобода
Расплетая узлы, зовёт дорога
Если ты не один, но тебе одиноко
Выбирая себя теряешь слишком много.

От создателей колледжа Моргано!
Возрожденный форум LA. City of contrast!
Четвертое явление известного в рунете форума о жизни шоубизнеса в Лос Анджелесе!!!
Ваши админы - Ким Уайатт, Эллен Пейдж, Джессика Сутта и Эшли Робертс, в миру и БандО inc - Аффоссум, мАмАнт, Оппоссум и Тушкан.
Ждем Вас на http://showbiz.myboard.net.ru/
Игрокам с колледжа Моргано - скидки))))

Петрова
... скоро декабрь
Виноградова
эээ. вспомнила? мы же первого с тобой в студии сидим дуэтом..
Петрова
скинь мне песню в базу
Виноградова
как всегда, неформатную?
Петрова
Линкин Парк.
Петрова
МЕДЛЕННУЮ.
Петрова
ТИХУЮ!
Петрова
Ну пожалуйста.
Петрова
Я уволюсь х)
Виноградова
Мерзкая шантажистка.

6 жестоких истин, которые сделают вас лучше.
Статья о том, что в действительности нужно от нас миру и что мы должны делать, получила почти 300 000 лайков и почти 8 тысяч комментариев. И это при том, что объем у текста внушительный, и пишет американский автор Дэвид Вонг о не самых приятных вещах.

Всё в аджику! - Катя макала туда ВСЁ))

Новые "Ночные Снайперы" - "Дневные Бухари" - Баса комментировала коньяк в час дня, а мама предложила сколотить из нас новую группу)))

Кролика задушила, курей-собак покормила - РАЗ-ВЛЕ-КЛАСЬ - мамина цитата

Кота просрали! - Мы не одни поехали. Мы с моей собакой поехали. Она решила, что мы опять переехали, напугала хозяйского кота. Он спрятался за печку, и потом мы его НЕ НАШЛИ. Баса сокрушалась.

ты столетием не ошиблась?
здесь они тебя не хотят!
эра "искренность" завершилась
и сменилась в большой театр.

Почистила блог, задумалась на тему - вот бы так же легко и в жизни стирать лишнее или уже неактуальное или палево или еще чего. Я бы тебя стерла, знаешь. Напрочь.
Хотя, кому я вру. И это блядство.

Не сбивая пепел досиди до сути,
Ненавижу ветер, связанные руки,
Неизбежно время и необратимо,
Хоть больная тема, но сильно уязвима.

Один большой оголенный нерв. Надо отрубить модем, надо запереться где-нибудь подальше от людей, надо перестать выходить на связь. Иначе я натворю дел. Или разревусь Саше в трубку. И тогда он приедет и мне пиздец. Нунуну.

Если закручен в жгут, загнан в четыре стены грозой,
замкнут кольцом маршрут в ежедневной мелочной кутерьме –
не слушай, что там поёт то ли Мэри Поппинс, а то ли Цой:
переменится ветер, мол, мы ждём перемен.

Просто залезь на крышу, раскинь руки (какой зонт?!),
слушай, смотри на трещины, сполохи и огни;
соединись с кровотоком молний, выдохни свежий озон –
и перемени ветер.
Перемени.
Ракель Напрочь

помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
ни злой немочи, ненасытной, будто волчица -
ничего страшнее тюрьмы твоей головы
никогда с тобой не случится
Вера Полозкова

Просто: пожалуйста.

Переносица все так же ноет; стажируем трех малолетних офоицианток. Бесит хихикающий, галдящий и ОТКРОВЕННО ТУПОЙ взвод девочек. Сплю 2 часа, еду на эфир. Тут есть стажер и нет Лины  заболела. Уезжаю с эфира, чтоб вернуться через 1,5 часа, на чужую смену, заменять. Дома вымыта голова, съеден завтракообедоужин и куплены продукты для мамы и животных, на пару дней. Впереди еще 3 часа в прямом, потом Саша, занятия вокалом и ночь караоке. А утром эфир, монтаж 3 программ lovestory, съемки промо-ролика, занятия вокалом, стажировка официанток, ночь караоке. а еще - болит переносица. Не говорите мне, что у вас понедельник не удался.

А еще, как оказалось - сегодня у меня был выходной на радио. Просто мы с Надей так заебаны, что не смотрим в график. А поработала я, сначала, вместо неё. А потом заменила болеющую Лину. Весело, блин х) Край.