И тут я понял, что меня накрыло 

Друг - не тот, кто в застолье крут,
И когда за здоровье пьют,
Друг не станет тебе кричать:
"Пей до дна!"

Друг почувствует, что тебе
Стало холодно на Земле
И согреет своим теплом
Без вина.

Где ты была в тот день,
Когда мое счастье ко мне впритык подошло,
Улыбнулось и мимо меня прошло.

Обернитесь, обернитесь
И пройдите сквозь меня красной нитью.
Я не знаю, кто вы есть и какой несете крест,
Обернитесь, я здесь.

Ветер опять стучит в мой дом,
Одиночество лезет в каждую щель.
И на простой вопрос "за что?"
Не могу я найти ответ.

Разве так важно, что потом
Может быть, и мы с вами чья-то мишень,
Обернитесь - дальше дороги нет.

Спасибо, Владимир Семенович, за то, что Вы делали, чему научили. Жаль, что так быстро покинули нас, ведь могли бы еще жить и жить.

Пожалуйста, не умирай
Или мне придется тоже.
Ты, конечно, сразу в рай,
А я не думаю, что тоже.

в точку. прям все, что на душе

Do you see what we've done?
We've gone and made such fools
Of ourselves

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Пожалуйста, голубчик, не лижись.
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

Хозяин твой и мил, и знаменит,
И у него гостей бывает в доме много,
И каждый, улыбаясь, норовит
Тебя по шерсти бархатной потрогать.

Ты по-собачьи дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей.
И, никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

Мой милый Джим, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех безмолвней и грустней,
Сюда случайно вдруг не заходила?

Она придет, даю тебе поруку.
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.

Love can touch us one time
And last for a lifetime
And never let go till we're gone

You're here, there's nothing I fear,
And I know that my heart will go on
We'll stay forever this way
You are safe in my heart
And my heart will go on and on

Все-таки, кто бы и что ни говорил, он гениальный.

невозможно красивая, потрясающая песня. до мурашек.

люблю своего гремлина xDD

А в моем окне люди да машины
И кто из них кто - пес их разберет.
Поженилась в них кровь живая с нефтью,
Да все судьба их дура, носит в сердце лед.

Держит нас капкан за ноги петлею,
Некуда лететь, нас нигде не ждут,
Петь среди собак волчьи наши песни,
Где с небес за нами так и не придут.

Tu vas me detruire
Tu vas me detruire
J'aurais pu le predire
Des le premier jour
Des la premiere nuit

– О, презренный! Кто вы? Что я вам сделала? За что вы так ненавидите меня? За что?
– Я люблю тебя! – крикнул священник.
Слезы Эсмеральды сразу высохли. Она смотрела на священника тупым взглядом. Он же упал перед ней на колени и пожирал пламенным взглядом.
– Слышишь ты? Я люблю тебя! – еще раз закричал он.
– Что же это за любовь! – прошептала несчастная, содрогаясь.
Он продолжал:
– Любовь обреченного грешника.
Оба несколько секунд молчали, подавленные тяжестью своих чувств: он – обезумевший, она – совершенно отупевшая.
– Слушай, – заговорил наконец священник, к которому вернулось странное спокойствие. – Ты все узнаешь. Я тебе признаюсь в том, в чем до сих пор едва решался признаться самому себе, вопрошая свою совесть в те поздние ночные часы, когда мрак так глубок, что сам Бог, кажется, не видит нас. Слушай. До встречи с тобой, девушка, я бы счастлив…
– И я тоже! – со слабым вздохом прошептала она.
– Не прерывай меня… Да, я был счастлив, по крайней мере, верил, что счастлив. Я был чист; на душе у меня было ясно и светло. Никто не держал голову так высоко, как я. Священники учились у меня целомудрию, доктора – науке. Да, наука была для меня всем! Она была мне сестрой, и, кроме нее, мне никого не было нужно. Между тем с летами мне стали приходить другие мысли. Не раз моя плоть волновалась, когда мне случалось видеть проходившую мимо женщину. Не раз волнение крови, которое я, безумный юноша, считал подавленным навеки, судорожно потрясало железные обеты, приковывавшие меня, презренного, к холодным плитам алтаря. Но пост, молитва, занятия, умерщвление плоти снова вернули душе господство над телом. Я избегал женщин. К тому же стоило мне открыть книгу, чтоб все нечистые помыслы рассеялись перед лучезарным сиянием науки. Через несколько минут я чувствовал, как все тяжелые мирские дела отступали все дальше, я снова становился спокойным, созерцая в душевной ясности ослепительное, но спокойное сияние вечной истины. Пока дьявол посылал, чтобы меня искушать, лишь неясные женские образы, мелькавшие мимо меня поодиночке то в храме, то на улице, то где-нибудь вблизи и лишь слегка тревожившие меня во сне, – я легко побеждал дьявола. Увы! Если победа осталась не за мной, – виноват Бог; давший неодинаковые силы дьяволу и человеку… Слушай же! Однажды…
Здесь священник остановился, и узница услышала, как из груди его вырвался хриплый, стонущий вздох.
Он продолжал:
– Однажды я стоял, облокотясь, у окна моей кельи. Что я тогда читал?.. Теперь все перепуталось у меня в голове… Итак, я читал. Окно выходило на площадь. Я услыхал звук бубна и музыку. Досадуя, что мне мешают, я взглянул в окно. То, что я увидал, видели и другие, а между тем то было зрелище, созданное не для человеческих глаз. Там, посредине площади, – был полдень… светило солнце… плясала девушка. Девушка столь прекрасная, что Бог предпочел бы ее Пресвятой Деве, избрал бы ее своей матерью, пожелал бы родиться от нее, если бы она существовала тогда, когда он решил воплотиться в человека. У нее были чудные черные глаза, в черных волосах, под солнечными лучами, загорались золотые нити. Ножки исчезали в движении, как спицы быстро вертящегося колеса. Вокруг головы в ее черные косы были вплетены золотые пластинки, сверкавшие на солнце и образовавшие на ее лбу как бы корону из звезд. Ее платье, усеянное блестками, отливало голубым цветом и все искрилось, как летняя ночь. Ее гибкие смуглые руки сплетались вокруг талии и расплетались, как два шарфа. Формы ее тела были удивительно красивы. Какое это было ослепительное создание! Оно лучезарно сверкало даже при ярком свете солнца!.. Увы, эта девушка была ты!.. Изумленный, опьяненный, очарованный, я поддался искушению и смотрел на тебя. Я смотрел на тебя, пока не вздрогнул от ужаса, чувствуя, что уже не в силах противиться року.
Под гнетом тяжелых воспоминаний священник снова остановился. Затем продолжал:
– Уже наполовину побежденный, я пытался ухватиться за что-нибудь, чтобы удержаться в своем падении. Я вспомнил про те сети, которые сатана уже расставлял мне. Создание, которое я видел перед собой, было одарено такой сверхъестественной красотой, что могло быть только даром неба или ада. То не была девушка, созданная, как мы все, из земли и бледно освещенная изнутри мерцающим лучом женской души. То был ангел, но не лучезарный ангел света, а ангел мрака и пламени. В ту минуту, как я подумал об этом, я увидел возле тебя козу – дьявольское животное: она смотрела на меня, смеясь. Рога ее при полуденном солнце горели, как огненные. Тут я начал подозревать западню со стороны дьявола и уже не сомневался, что ты порождение ада, посланное мне на погибель. Я был убежден в этом. – Тут священник взглянул прямо в лицо узнице и прибавил холодно: – Я и теперь убежден в этом… Между тем очарование действовало мало-помалу. Твоя пляска кружила мне голову, я чувствовал, как колдовство овладело мной. Все, что должно было бодрствовать в моей душе, засыпало, и, подобно людям, умирающим в снегу, я с удовольствием поддавался этому сну. Вдруг ты начала петь. Что мне, несчастному, оставалось делать? Твое пение было еще очаровательнее пляски. Я хотел бежать. Невозможно. Я был пригвожден, я прирос к месту. Мне казалось, что мраморные плиты пола доходят мне до колен. Пришлось остаться до конца. Ноги у меня были как лед, а голова горела. Наконец ты, может быть, сжалилась надо мной, – ты перестала петь и исчезла. Мало-помалу ослепительное видение в моих глазах и звук чарующей музыки в моих ушах стали исчезать. Я упал на подоконник, обессиленный и неподвижный, как разбитая статуя. Разбудил меня звон к вечерне. Я встал и убежал. Но – увы! – во мне рушилось что-то, что не могло уже подняться. Явилось нечто новое, пришедшее извне, отчего я не мог спастись.
Он снова помолчал и продолжал:
– Да, с этого дня во мне поселился другой человек, которого я не знал. Я пустил в ход все средства противодействия – покаяние, молитву, работу, книги… Безумство! О, каким пустым звуком кажется наука, когда в отчаянии прибегаешь к ней с головой, полной страстей! Знаешь ли ты, что я с этой минуты постоянно видел между собой и книгой? Тебя, твою тень, лучезарное видение, промелькнувшее однажды передо мной. Но этот образ уже имел другую окраску: он был мрачный, зловещий, темный, как черный круг, долго преследующий зрение неосторожного, который прямо взглянул на солнце.
Не будучи в силах избавиться от твоего образа, вечно слыша твою песню, вечно видя перед собой твои пляшущие ножки, ощущая ночью твое прикосновение к себе, я жаждал снова увидеть тебя, прикоснуться к тебе, узнать, кто ты, убедиться, действительно ли ты походишь на тот идеал, который ты оставила в моей памяти, – быть может, разбить свою мечту о действительность! Во всяком случае, я надеялся, что новое впечатление изгладит прежнее, а прежнее мне стало невыносимо. Я начал разыскивать тебя и снова увидал. Несчастье! Когда я увидел тебя два раза, я пожелал видеть тебя тысячу раз, видеть тебя вечно! После этого как мог я остановиться на этой адской покатости? Я уже не принадлежал себе. Враг человека привязал к твоим ногам конец нити, который связал мои крылья. Я стал таким же бездомным бродягой, как ты. Я поджидал тебя на церковных папертях, за углом улиц, караулил тебя на вершине своей башни. И с каждым днем я все более и более очаровывался, приходил все в большее и большее отчаяние, все больше и больше поддавался колдовству. Я окончательно погибал.
Я узнал, что ты цыганка, египтянка, хитана, зингара. Как мог я сомневаться, что ты колдунья! Слушай. Я надеялся, что процесс избавит меня от твоих чар. Колдунья околдована Бруно д’Аста. Он добился ее сожжения и исцелился. Я захотел испытать это средство. Сначала я пытался запретить тебе доступ на площадь перед собором, надеясь позабыть тебя, если ты не вернешься. Ты не обратила внимания на это запрещение. Ты вернулась. Тогда мне пришла мысль похитить тебя. Однажды ночью я сделал попытку. Нас было двое. Мы уже схватили тебя, когда явился этот несчастный офицер и отбил тебя. Этим он положил начало своему несчастью, твоему и моему. Наконец, не зная, что делать, куда броситься, я донес на тебя консистории. Я думал, что исцелюсь, как Бруно д’Аст. У меня также смутно мелькала мысль, что процесс передаст тебя в мои руки и что, раз ты попадешь в тюрьму, ты уже не уйдешь от меня, что ты уже довольно долго владеешь мной, чтоб я, в свою очередь, мог овладеть тобой. Когда делаешь зло, надо делать его до конца.  Безумие остановиться на полдороги, когда идешь на чудовищное дело! Завершенное преступление таит в себе безумие и радость. Священник и колдунья могут погрузиться в наслаждения на охапке соломы в тюрьме!
Итак, я донес на тебя. С этих пор я стал пугать тебя при встречах. Замысел, который я питал против тебя, гроза, которую собирал над твоей головой, прорывалась в угрозах и вспышках с моей стороны. Однако я еще колебался. Мой план имел ужасающие особенности, заставившие меня отступать.
Может быть, я и совсем отказался бы от него, может быть, моя чудовищная мысль засохла бы у меня в мозгу, не принеся плода. Мне казалось, что от меня зависит, продолжить или прекратить процесс. Но всякая злая мысль непреклонна и требует подхода к делу. И там, где я считал себя всемогущим, судьба оказалась сильнее меня. Увы! Увы! Это она взяла тебя и бросила под колеса машины, которую я коварно соорудил!.. Слушай. Я подхожу к концу.
Однажды – опять был такой же солнечный день – я встретился с человеком, произнесшим твое имя со смехом и сладострастием во взгляде. Проклятье! Я последовал за ним. Остальное тебе известно…
Он умолк.
У молодой девушки нашлось только одно слово:
– О, мой Феб!
– Не упоминай этого имени! – воскликнул священник, схватывая ее за руку. – Не произноси его! Это имя погубило нас всех! Или скорее мы все губили друг друга по воле неумолимого рока!.. Ты страдаешь, ты зябнешь, слепнешь от постоянного мрака, тюрьма давит на тебя. Но, быть может, в душе твоей еще сохранился какой-нибудь свет, хотя бы твоя детская любовь к этому пустому офицеру, игравшему твоим сердцем! Я же ношу тюрьму в душе. Во мне зима, лед, отчаяние, ночь… Знаешь ли ты, как я страдал? Я присутствовал при твоем процессе. Я сидел в числе представителей консистории. Да, под одним из священнических капюшонов бился в судорогах грешник, находящийся под проклятием. Я был там, когда тебя привели, присутствовал на твоем допросе… Волчья берлога… Я видел, как медленно воздвигалась для тебя виселица, созданная мною, моим преступлением… Я присутствовал при допросе свидетелей, при предъявлении документов, при чтении всего обвинения. Я мог считать каждый твой шаг на скорбном пути. Я слышал, как этот хищный зверь… королевский прокурор… О! я не предвидел пытки! Слушай! Я последовал за тобой в застенок. Я видел, как тебя раздел и как схватил тебя своими гнусными руками палач. Я видел, как твою ножку – ту ножку, за прикосновение к которой губами я отдал бы все в мире, под которую я с радостью положил бы свою голову, чтоб она раздавила ее, – я видел, как эту ножку сжал ужасный «сапог», превращающий члены живого существа в кровавую массу. О, презренный! Смотря на все это, я взбороздил себе всю грудь кинжалом, который держал под плащом. При крике, вырвавшемся у тебя, я вонзил в себя кинжал, и если б я услыхал еще раз крик, острие пронзило бы мне сердце! Взгляни: рана еще не зажила.
Он распахнул сутану. Действительно, грудь была словно исцарапана когтями тигра, а на боку виднелась довольно большая и плохо затянувшаяся рана.
Узница в ужасе отшатнулась.
– Сжалься надо мной, девушка, – молил священник. – Ты думаешь, что ты несчастна. Увы! Увы! Ты не знаешь, что такое несчастье. О! Любить женщину и быть монахом! Возбуждать ненависть! Любить девушку страстно, всеми силами своей души, за одну ее улыбку быть готовым отдать всю свою кровь, всего себя, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, эту жизнь и будущую; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не Бог; чтоб иметь возможность повергнуть к ее ногам еще большую жертву; и только мысленно, в сновидениях прижимать ее к своей груди и видеть, что она влюблена в военный мундир! Иметь возможность явиться к ней только в монашеской рясе, возбуждающей в ней, быть может; отвращение и страх! Видеть, тая в душе ревность и бешенство, как она расточает сокровища любви и красоты жалкому хвастуну! Видеть, как это существо, один взгляд на которое зажигает всю кровь, как эта нежная грудь краснеет и трепещет под поцелуями другого!.. О небо! Любить эту ножку, эту ручку, это плечико, бредить голубыми жилками на смуглой коже и ночью валяться в корчах на полу своей кельи! Видеть, что вместо ласк, которыми ты мечтал осыпать ее, ты довел ее до пытки и только уложил в кожаный тюфяк! Да! Это настоящие клещи, раскаленные на адском пламени! О, счастливы те, кого распиливают надвое или разрывают лошадьми на четыре части! Имеешь ли ты понятие о муках, которые испытываешь в долгую ночь, когда кровь кипит в твоих жилах, когда сердце разрывается на части, голова готова лопнуть, зубы впиваются в руки? Когда мысль твоя постоянно возвращается к твоей любви, ревности и отчаянию, и кажется, что остервенелые палачи непрестанно поворачивают тебя на раскаленной решетке? Молю тебя, сжалься! Дай минуту вздохнуть! Посыпь немного пепла на эти пылающие угли! Вытри, умоляю тебя, пот, струящийся по моему лицу! Дитя мое, мучь меня одной рукой, но только ласкай другою! Сжалься надо мной, девушка, сжалься!
Священник лежал на каменном мокром полу и бился головой об углы каменных ступеней. Девушка слушала и смотрела на него.
Когда же он, изнемогая и задыхаясь, умолк, она проговорила:
– О, мой Феб!
Клод подполз к ней на коленях.
– Умоляю тебя! – вскричал он. – Если в тебе есть сердце, не отталкивай меня! О, я люблю тебя! Я – презренный, несчастный! Когда ты произносишь это имя, ты словно терзаешь своими зубами мое сердце! Сжалься! Если ты исчадие ада, я последую за тобой в ад. Я все сделал, чтобы попасть туда. Ад, где ты будешь, будет для меня раем. Видеть тебя – это больше, чем видеть Бога! О, скажи! Ты отворачиваешься от меня? Мне казалось, что в тот день, когда женщина отвергнет такую любовь, горы должны сдвинуться с места. О, если бы ты пожелала, как мы могли бы быть счастливы! Мы бы бежали – я устроил бы твой побег, – ушли бы куда-нибудь, отыскали бы местечко на земле, где больше всего солнца, где кругом деревья и вечно голубое небо. Мы бы любили друг друга, сливались бы душами, вечно жаждали бы один другого и утоляли бы эту жажду из кубка неиссякаемой любви…
Эсмеральда разразилась ужасным, безудержным хохотом.
– Взгляните, отец, у вас кровь под ногтями!
Священник несколько мгновений, не спуская глаз, пристально смотрел на свои руки.
– Ну, да, – сказал он наконец со странной кротостью, – оскорбляй меня, насмехайся надо мной, добивай! Но иди со мной. Поспешим. Я сказал тебе, что завтра… ты знаешь, виселица на Гревской площади всегда готова… О! Видеть, как тебя повезут на телеге! Пощади!.. Никогда я еще не чувствовал так, как теперь, до чего я люблю тебя!.. О, пойдем со мной! Со временем ты, может быть, полюбишь меня, после того как я спасу тебя… Можешь ненавидеть меня, сколько тебе будет угодно. Только пойдем… Завтра, завтра! Виселица! Твоя казнь! О, спасись! Пожалей меня!
Он взял ее за руку, сам не помня себя, и хотел увлечь за собой. Она устремила на него пристальный взгляд.

Виктор Гюго «Собор Парижской Богоматери»

Прочь из моей головы!
Наугад в темноту, c середины концерта
Сквозь толпу, сквозь охрану, сквозь двери, сквозь парк,
Чтоб чуть-чуть постоять над водой на мосту.

Прочь из моей головы!
Здесь и так кавардак. Разбросав фотографии, выбросив вещи,
Уничтожив улики.
Все диски отправив в мусорный бак.

Прочь из моей головы!
Твой новый бойфренд пробил все пароли,
Вскрыл все твои ящики, прочитал мои письма к тебе.
Ни хуя себе! Ни хуя себе!

Прочь из моей головы!
Босиком, кувырком, с чемоданом в руке
Или БЕЗ чемодана в руке - налегке, вдалеке
Пока я по тебе не проехал катком.

Прочь из моей головы!
Над Москвой на метле, через тернии к звездам.
С буквой "У" в левом верхнем углу,
В треугольнике равностороннем на заднем стекле.

Прочь из моей головы!
Оборвав провода, спутав карты, фигуры сметая с доски,
Разбивая шлагбаумы на полном ходу,
Оставляя разрушенными города.

Из моей головы, где сферой становится плоскость,
Где то горит фейерверк, то тлеет свечка из воска,
Где музыка Баха смешалась с полотнами Босха
И не дружат между собой полушария мозга.

Где крутится строчка одна днем и ночью
"Вали из моей головы очень срочно"
И вместе с собой забери о тебе мои мысли,
Чтобы Богу не показалось что мы в этом мире слишком зависли.

Our candle burns away, the ashes full of lies
I gave my soul to you
You cut me from behind
Nowhere to run
And no where to hide
You're scared of the truth
I'm tired of the lies
Cause who I am
Is where you wanna be

Mais tu as renoué les fils
Fait taire les frissons
Soigné mes blessures
Et chassé les dragons
T'as rassemblé tout les morceaux
Jeté le laid gardé le beau
Soufflé sous ma chemise
T'as mis du feu dans ma maison

просто это человек от Бога.

Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!
Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?
Не шуми, осина, не пыли, дорога.
Пусть несется песня к милой до порога.

Пусть она услышит, пусть она поплачет,
Ей чужая юность ничего не значит.
Ну а если значит — проживет не мучась.
Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?

Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше.
Все равно не будет то, что было раньше.
За былую силу, гордость и осанку
Только и осталась песня под тальянку.

либо я такой впечатлительный, либо действительно сильно.

Вот и кончилась тетрадь, а повесть не дописана
Прости меня, но...
Обрывается строка, в жизни так бывает,
Что дальше я и сам не знаю.

Забывается вчера, ни числа, ни имени
Спаси меня...
Я, что имею - не храню, а потерявши - плачу
А у тебя ведь все иначе.

Каждый день я искал твой призрачный след,
Любви больше нет, беги
Вопреки я здесь, я с тобой пока гаснет свет
И стихнут твои шаги...

Вот и кончилась тетрадь,
Ты не поверишь, - мне легко, мне так легко.
Я, предаю ее огню, пальцы обжигая
Прощаю Вас и отпускаю.

мой великий кардиотерапевт,
тот, кто ставил мне этот софт,
научи меня быть сильнее, чем Лара Крофт,
недоступней, чем астронавт,
не сдыхать после каждого интервью,
прямо тут же, при входе в лифт,
не читать про себя весь этот чудовищный
воз неправд.

как они открывают смрадные свои рты,
говорят "ну спой же нам, птенчик, спой;
получи потом нашей грязи и клеветы,
нашей бездоказательности тупой, -
мы так сильно хотели бы быть как ты,
что сожрем тебя всей толпой;
ты питаешься чувством собственной правоты,
мы - тобой".

остров моих кладов, моих сокровищ, моих огней,
моя крепость, моя броня,
сделай так, чтоб они нашли кого поумней,
чтобы выбрали не меня;
всякая мечта, мое счастье, едва ты проснешься в ней, -
на поверку гнилая чертова западня.

как они бегут меня побеждать,
в порошок меня растереть;
как же я устала всех убеждать,
что и так могу умереть -
и едва ли я тот паяц,
на которого все так жаждали посмотреть;
научи меня просто снова чего-то ждать.
чем-нибудь согреваться впредь.

поздравляю, мой лучший жалко-что-только-друг,
мы сумели бы выжить при
ядерной зиме, равной силе четырехсот разлук,
в кислоте, от которой белые волдыри;
ужас только в том, что черти смыкают круг,
что мне исполняется двадцать три,
и какой глядит на меня снаружи -
такой же сидит внутри.
а в соревнованиях по тотальному одиночеству
мы бы разделили с тобой
гран-при...