Боль. Собирается где-то на задворках подсознания, настойчиво копится, по капле, чтобы, в конце концов, опустится на тебя косым ножом гильотины, с размаху, без предисловий размазывая по подушке очередным приступом жесточайшей мигрени. Открываешь глаза, тупо глядя перед собой, но уже чувствуешь, как где-то в районе затылка она оживает, ноющая, беспощадная, растекаясь вниз по шее, к вискам и глазным нервам, сжимая голову чугунными тисками. Зачем-то жмуришься, хотя знаешь, что это не поможет, и рывком встаешь на ноги, отчего мир темнеет и резко проворачивается где-то внутри черепной коробки, вспыхивая мучительным фейерверком. Доброе, сука, утро. Добрее не бывает.
От настойчивого запаха краски мутит, и, может, вырвало бы, если бы было, чем. Сказать, что ты чувствуешь себя вставшей не с той ноги – не сказать вообще ничего. Отвратительно. Пульс бьется в висках отчетливыми, пробирающими до костей нервными судорогами; окидываешь комнату мрачным взглядом, рассматривая смазанные в сером утреннем сумраке очертания нехитрой мебели, и неохотно плетешься в ванную, отлично осознавая, что никакой душ не способен заставить полюбить сегодня этот гребаный мир.
Самое обидное, что ты даже не пила прошлым вечером, и поэтому не можешь материться на саму себя сквозь зубы – мигрень, разрывающая череп, всего лишь естественное следствие крайней степени утомления, запаха краски и перелета. Последние четыре месяца ты только и делаешь, что куда-нибудь летишь, и от бесконечных командировок, кажется, совсем осатанела. Устала достаточно, чтобы заявить редактору, что следующий месяц проведешь дома, и вообще возьмешь отпуск, если так будет продолжаться. Какого хрена, нашли себе курьера. И вчерашний рейс из Милуоки, который еще и задержали на два с половиной часа, вполне сойдет за последнюю каплю, ты и так терпишь слишком долго.
Гребаный мир, гребаная работа, гребаные люди. По дороге на кухню в потемках запинаешься об остатки от рулона обоев, лежащие почему-то посреди коридора, и сердито пинаешь их в сторону зала, где им самое место. От утренней прохлады бьет мелкая дрожь, и начинают стучать зубы, выбивая что-то настолько же причудливое, насколько раздражающее. Твой дом находится в состоянии непрерывного ремонта уже больше года, а все потому, что ты не можешь поступиться своей гордостью, и позвать кого-нибудь себе на помощь. Нет же, упертая, до идиотизма упертая, и сама это понимаешь, но не желаешь ровным счетом ничего менять. Осталось ведь совсем немного, ты и так почти прыгнула выше головы, поставив перед собой цель полностью перетрясти старый дом после смерти матери. И перетрясла ведь, выкинула половину вещей, переклеила обои, покрасила все, что смогла покрасить, даже плитку в ванной положила сама. Тебе не хватало воздуха, всегда казалось, что обилие вещей мешает дышать, а с уходом матери и вовсе стала задыхаться. В результате свободного пространства заметно прибавилось, света прибавилось, и в целом дом изнутри перестал напоминать развалюху довоенной постройки. В результате надоедливый запах краски. В результате мигрени и настроение, подходящее для массовых расстрелов. Но зато ты перестала задыхаться, тоже плюс, в каком-то роде.
Хочешь курить и кофе, чашку крепкого кофе – твоя необходимая утренняя доза, чтобы чувствовать себя живой хотя бы наполовину. В задумчивости останавливаешься перед кухонным шкафчиком, щурясь от электрического света лампы и глядя на живительную пачку сквозь стекло. При такой мигрени употреблять энергетики любого рода стал бы только конченый мазохист с замашками суицидника, а ты не такая. Ты хуже.
Прикуриваешь от плиты, чтобы побаловать себя хоть чем-то, сжимаешь сигарету губами и сосредоточенно роешься в ящике, служащем аптечкой. Боль необходимо унять, хотя бы немного, иначе ты убьешь кого-нибудь по дороге на работу, или сама убьешься. Дверной косяк кажется приемлемым вариантом, чтобы размозжить об него голову. В последнее время ты задумываешься об этом все чаще.
На дне ящика почти пустой оранжевый пластиковый флакон с тремя таблетками спазмолитика, не задумываясь заглатываешь их все разом, запивая остатками воды из маленькой бутылки, купленной еще в аэропорту. Отвратительная горечь повергает вкусовые рецепторы в шок, а от холода воды сводит зубы, добавляя к и без того буйствующей мигрени новую боль. Голова будто наполнена десятком тяжелых камней, которые медленно ворочаются, задевая друг друга, защемляя нервы и разрывая череп по швам. Сжимаешь зубы, крепко, чувствуя, как кровь шумит в ушах, и надеешься, что таблетки подействуют. Ради них ты жертвуешь утренним кофе, черт побери.
Счастье, что никто не дергает тебя, не пристает с разговорами – даже телефон молчит, видимо, чувствуя, что ты без зазрения совести способна разбить его о ближайшую стену, издай он хотя бы один звук. Никто не дергает тебя разговорами по утрам уже два года.
Наверное, это одиночество. Безысходность. Стоять посреди кухни в одном полотенце, мучиться головной болью, дрожать от холода и курить, потому что-де некому было позаботиться о том, чтобы в холодильнике нашлось хоть что-то тебе на завтрак. А ведь ты могла бы быть примерной женой и матерью, и вместо того, чтобы глядеть сквозь занавески на утопающую в утреннем тумане узкую чарльзтаунскую улочку, целуясь с сигаретой, могла бы крутиться на этой же кухне, греметь сковородками и чашками, пытаясь приготовить завтрак на всю толпу неблагодарных спиногрызов во главе с благоверным. Усмехаешься. Женское счастье, да? Ты согласна быть несчастной, лишь бы не делить ни с кем эту кухню, эту сигарету, и даже это мерзкое утро. Даже эту мигрень.
Эгоизм. Чистой воды.
Ты любишь простоту. Ты ценишь ее, цепляешься за нее, словно клещ, как цепляешься за Город – твое личное олицетворение этой величественной, грязной простоты. Обычно выходцы из трущоб желают для своей малой родины развития и процветания. Ты хочешь, чтобы Чарльзтаун просто не трогали. Даже стоя в переполненном вагоне метро, держась за расхлябанный поручень, со всех сторон окруженная людьми и все еще ощущая отголоски опасно стихшей мигрени, ты хочешь, чтобы все оставалось так, как было. Ты знаешь, какой бывает другая жизнь, и эта жизнь тебе не нравится.
Окунаешься в утреннюю давку с невозмутимо-спокойным лицом, снуешь между людьми, привычно ускоряя шаг. Надо бы заехать в автосервис, быть может, твой Аккорд уже снова на ходу, хотя ты в этом сильно сомневаешься. Отсутствие личного транспорта действует на тебя усыпляюще, или это отсутствие кофе? В висках ноет, почти в такт с мерными покачиваниями вагона, но пока боль настолько незначительная, что кажется умиротворяющей. Встряхиваешь головой, но боль предостерегающе усиливается, и ты прислоняешься к собственной руке, на мгновение прикрывая глаза. Организм требует восполнить недостаток ночного отдыха, тело наливается непрошенной тяжестью. Тепло. Гул людского потока усыпляет помимо желания, даже не нужно удерживать равновесие, чтобы стоять ровно – людей в вагоне слишком много, чтобы было, куда падать.
Закрываешь глаза и тут же открываешь, сердясь на себя. Ты тащишься в редакцию своим ходом, чтобы успеть на планерку, на которой тебя даже не ждут, после ночного-то перелета. Не спать. Ты хочешь удивить. Опровергнуть. Превзойти ожидания.
Выскакиваешь из вагона на несколько станций раньше, чем планировала, мгновенно вливаясь в обильный, разноцветный людской поток, несущий тебя вверх по лестницам, к городу, к воздуху, к жизни. Стены метро давят, невыносимо находиться под землей долго, не чувствуя дискомфорта: они похожи на клетку, в которую сажают зверя, на гроб, на склеп. Вырваться бы отсюда быстрее, вдохнуть отравленный выхлопными газами воздух большого города, увидеть над собой серое утреннее небо.
Выдох. Вдох. На доли секунды замираешь у входа в метро, плотнее запахивая легкий плащик, машинально пытаясь спрятаться от утренней прохлады, а потом устремляешься вперед по улице. Маршрут точно выверен, ритм шагов выдержан, ты движешься немного быстрее скорости потока, огибая более медлительных пешеходов с отработанной легкостью. Прогулка должна взбодрить, ты терпеть не можешь чувствовать сонливость где-либо, кроме собственной уже почти не пахнущей краской спальни. Можно продержаться без кофе. Можно – твоя несчастная голова будет благодарна. Можно.
Нельзя.
Знаешь, что ничего хорошего не выйдет, но все равно невольно притормаживаешь у закусочной, и через мгновение уже поддаешься собственной неистребимо-вредной привычке. Прохладный ветер сглаживает воспоминания о мучительном подъеме, в бодрящей, промозглой свежести мегаполиса растворяется, кажется, сама головная боль, дышишь полной грудью и даже улыбаешься продавцу, предвкушая дозу кофеина.
Голос отвлекает тебя, когда долгожданный бумажный стакан уже оказывается в руках, и ты поворачиваешься с все той же легкой улыбкой на губах. Поворачиваешься. И замираешь.
Разве что рот не открываешь, но улыбка мгновенно сползает с твоего лица, уступая место парализующему удивлению. Бесконтрольному. Оно сковывает лицо восковой маской, а за ним и все тело, как показывают в глупых голливудских фильмах про суперспособности. И тебе почему-то холодно, резко становится холодно, и через секунду вдруг бросает в жар, а сердце взлетает куда-то к горлу, мешая выдохнуть.
Не можешь пошевелиться, пока взгляд беспорядочно блуждает по лицу стоящего рядом человека. Глаза. Губы. Ухмылка. Морщины. Взгляд. Впору бы воскликнуть что-нибудь удивленно-восторженное, или удивленно-испуганное, но собственный язык тебе не повинуется, он словно намертво присох к нёбу, и все, что ты можешь делать – это смотреть.
Джэм. Ты ни секунды не сомневаешься в том, что это он. Привет из прошлого, ожившее воспоминание, осязаемый сгусток боли похлеще, чем долбанная утренняя мигрень. На несколько секунд тебя с головой захлестывает образами, мыслями, картинами десятилетней давности: ваша маленькая семья, не повязанная узами кровного родства, смазанные под влиянием времени лица приятелей юности, Майк, и следом сразу Джэм, такой, каким ты его помнила все эти годы, пугающе-четкая картинка кладбища, почему-то траурные венки, за ними копы, тюремные коридоры, горечь, боль, и осознание того, что выхода нет. Никогда не будет.
Все слишком резко, слишком отчетливо. Так, что дыхание перехватывает, а пульс окончательно сбивается, угрожая вообще пропасть к чертям, раз тут все настолько серьезно. Ты теряешься, еще немного – и будешь раздавлена собственной памятью. Памятью и этой улыбкой, издевательски-едкой, но такой дьявольски-знакомой, что хочется или разреветься от нахлынувших эмоций, или сделать что-то не менее истеричное.
Вместо этого вдруг сжимаешь пальцы слишком сильно, стаканчик с кофе, теряя свою условную целостность, сминается под таким напором, и часть горячего напитка радушно выплескивается на твою руку. Вскрикиваешь, машинально шипя какое-то крепкое ругательство, и роняешь стаканчик на асфальт, каким-то чудом не заливая никого из прохожих.
Жестокий способ прийти в себя, но он срабатывает: поднимаешь взгляд на Джэма, наконец, выдыхая, и отчего-то чувствуешь укор совести. Не приходила ведь, не ждала, пыталась забыть, а между тем он – единственный оставшийся представитель твоего безумного прошлого. Он – все, что осталось от твоей семьи, в каком-то смысле, последний родной человек. Даже если вы оба так не считаете и будете все отрицать.
А он еще и гримасничает, прямо как в старые-добрые, и вместо должного раздражения ты внутренне вдруг почти захлебываешься в какой-то странной нежности, которой радостно вторит воскресшая тупая боль в висках. Охренеть не встать.
- Какая я, к черту, принцесса, Джэм, - ты берешь себя в руки только остатками силы воли, добиваясь, чтобы голос звучал ровно и почти, почти не дрожал. Его имя слегка горчит на языке, несмотря на значение: слишком уж долго ты его не произносила. Усмехаешься, как-то нервно и рвано, но выдерживаешь взгляд глаза в глаза, стараясь мысленно сжать эмоции в кулак и задушить порыв на корню. Подойти. Обнять. Убедиться, что это не мираж.
Да ты совсем лишилась рассудка, девочка?
Мираж или нет, но он может сломать тебя, а ты ведь только-только встала на ноги.
Так и будет. Осторожнее.

Отредактировано Maure Breslin (2013-11-11 16:53:27)

Ты должна была остаться дома сегодня. Смотришь в эти странно-светлые глаза, вспоминая их, заново привыкая к этому взгляду, от которого почти пробирает дрожь, и мысленно не устаешь твердить раз за разом – ты должна была остаться дома. Фраза, которую повторяет себе каждый заложник, каждый пострадавший в аварии или случайно угодивший в бандитскую перестрелку обыватель. Каждый, чью жизнь обстоятельства ломают по живому на «до» и «после», не оставляя никакого выбора, кроме как существовать дальше, или сдохнуть, сломаться и отступить. Слова отдаются тупой болью в голове, совпадая с биением сердца, и от учащенного пульса шумит в ушах.
Ты должна была остаться дома. Вдох. На кой черт понадобилось тащиться на работу. Выдох. Зачем было выходить из метро еще в Городе. Вдох. Держи себя в руках. Выдох.  Ноющая боль стягивает нервы в пучок, закручивая их в крепкий узел, и резко дергает назад, растекаясь ломотой вдоль позвонков. Вдох. Странная, отдающая легкой степенью безумия усмешка. Выдох.
Состояние первого шока, конечно, отступило, и на смену ему пришло тупое изумление. Дышишь, так отчаянно и быстро, будто кто-то отберет у тебя этот воздух. Не боишься – тебя сложно напугать, даже прошлым, даже когда оно такое, когда оно вот так, неожиданно и под дых. Не испугалась бы, наткнись ты на Джэма поздним вечером в каком-нибудь загаженном чарльзтаунском переулке, вроде как там это было бы более ожидаемо. Ты бы чувствовала себя иначе, а здесь и сейчас все было слишком неожиданно, слишком неправильно. Слишком не так.
Ты давно уже перестала мечтать и представлять, какой будет ваша встреча, перестала строить никому не нужные иллюзии, на которых с трудом держалось твое существование первые годы после смерти Майки. С тех пор, как здравый смысл вышвырнул тебя из Города, из материнского дома навстречу возможностям, а потом образование и счастливый случай повторили эту бесцеремонность, почти пинком отправляя во взрослую, другую жизнь, ты прекратила тянуть соки из обескровленного прошлого. Осознала, что больше никогда не будет, как раньше, заставила себя измениться.
И вот, балансируешь на острие ножа, удерживая равновесие каким-то чудом уже столько лет. Существуешь на грани, словно где-то на парапете чарльзтаунского моста, связывающего две твоих жизни. Для окружающих ты своя или почти своя в шумном, быстром, глянцево-холодном мире серьезных знакомств и влиятельных людей, куда тебя, не без твоего желания, за шкирку втащил талант, упорство и трудолюбие, пересчитав головой все ступеньки карьерной лестницы. Но и для Города ты никогда не перестанешь быть своей, пропитанной его отравленным воздухом, с его законами и моралью, въевшейся в подкорку прочно – не вытравишь. Гремучее сочетание. Взболтать, но не смешивать.
А ты смешиваешь. Вот так запросто стоишь здесь, рядом с низкопробной закусочной, вся такая ухоженная и красивая, что со стороны вполне сошла бы за яппи, и с места не двигаешься, глаз не отводишь, как будто Джэм действительно сумел взглядом пригвоздить тебя к месту. Как те змеи, которые гипнотизируют свой обед, прежде чем проглотить. Ты не собираешься быть проглоченной, или хочешь хотя бы видеть, что его коробит не меньше, надеешься это настолько истово, что почти готова выдать желаемое за действительное. Но даже невнятные звуки по ту сторону окошечка не способны заставить прервать этот зрительный контакт, хотя там, за мостом, ты была бы вежливее, в соответствии с образом. Здесь тебе попросту плевать, особенно сейчас.
Осторожнее, черт тебя дери! Осторожнее!
Он стоит перед тобой, как олицетворение Города, как живое его воплощение, несмотря на то, что человек, являющийся одним из старейших районов Бостона, наверное, должен быть старше. Ты не согласна с тем, что твой Город стар, твой Город – он вот такой. И ты сейчас настолько от него отличаешься, что становится не по себе. Почти неловко.
Зрительный контакт обрывается, получаешь возможность моргнуть, ощущая, как высохли глаза, что это короткое движение почти болезненно. Не хватало только, чтобы они начали слезиться сейчас, вот здесь - того и гляди решит, что плачешь.
Машинально слушаешь, что он говорит продавцу, наблюдаешь за путешествием купюры, воспринимая как должное, что за кофе, обжегший руку и растекшийся сейчас уродливой лужей по грязному тротуару, платит кто-то другой. Меньше всего сейчас важно показывать свою феминистскую самостоятельность, или как там это называется. Вообще ничего не важно. Все движения кажутся пугающе замедленными, словно сознание дает тебе время для действий, которые ты не предпринимаешь, на автомате лишь отступая в сторону от закусочной.
Снова взгляд, снова глаза в глаза, и снова молчание вместо каких-то необходимых в такой ситуации слов, вроде банального «рада встрече». Вообще ты нихрена не уверена, что рада: тебя ломает изнутри, корчит и колотит крупная дрожь, похожая на припадок, внешне находящая отражение в невольно дрожащих пальцах. Скрещиваешь руки на груди, зябко сжимая себя в импровизированных объятиях, когда прохладный воздух пробирается в широкие рукава тоненького плаща. Ты не рада, ты потеряна в собственных чувствах, раздавлена, полностью дезориентирована, и не знаешь, как себя вести. Откуда тебе знать, разве были в твоей жизни еще примеры разлуки в десять лет и последующей встречи с человеком, бывшим когда-то и другом, и братом? А между тем, инструкция пригодилась бы. Причем вам обоим.
Ты привыкла к тому, что Джэм старше. Он всегда был старше, умнее, авторитетнее во всем, поэтому ты привыкла считать его мнение априори верным хотя бы наполовину. Не потому, что у тебя не было своего – ты поддерживала человека, бывшего тебе братом. До тех пор, пока не встретила Майка, мысли о котором сейчас старательно запихиваешь поглубже в сознание, приказывая лежать смирно и не дергаться… до тех пор, пока не встретила Майка, и своего рода нахождение меж двух огней не выработало в тебе привычку к собственному мнению. И все равно, положение Джэма для тебя всегда было особым, таким ты его помнила.
Это единственное оправдание, которое приходит на ум. Должно быть, поэтому и подчиняешься ему теперь, беспрекословно, с каким-то тупым послушанием принимая из рук продавца булочку, неаккуратно завернутую в вощеную бумагу. И ведь идешь же следом, ни слова не говоря, хотя могла бы вспомнить о том, куда спешила, и вообще как-нибудь показать, что тобой нельзя помыкать, вот так просто вломившись в твою жизнь со своим «привет-привет» и гаденькой ухмылкой. Ухмылкой, от которой внутри все к чертям переворачивает раз за разом, хотя, казалось бы, что там переворачивать – все и так перепуталось, смешалось и осело неровной грудой покореженных обломков, которые ты так старательно собирала и склеивала долбаных десять лет.
Но вместо этого продолжаешь идти, через переход, в какой-то сквер, ни на секунду не отрывая взгляда, словно ожидая поймать момент, когда призрак прошлого внезапно размоется в повседневности Города, исчезнет – а ты останешься стоять посреди улицы и думать, что за хрень только что произошла. Только вот Джэм не собирается исчезать, Джэм подходит к какой-то покореженной горожанами лавочке и ставит стаканчик с кофе на ее спинку.
Ты наблюдаешь за ним, в основном потому, что ничего другого и не остается. Сжимаешь в руке эту «хренову булочку» - порой его определения точнее любых других, и смотришь, как из кармана толстовки появляется пачка Мальборо. Длинная, тонкая спица, прямо в сердце. Быстро, почти незаметно, но слишком ощутимо, чтобы проигнорировать; он, словно сшитое из человеческих останков чудовище доктора Франкенштейна, весь сшит из обрывков воспоминаний, удивительно точных и болезненных деталей, разъедающих твое естество. Даже эти чертовы сигареты, ты не притрагивалась к ним со дня похорон Майка, предпочитая не курить вовсе, чем вновь почувствовать их вкус, а теперь стоишь и смотришь, как твои табу нарушает человек, из-за которого они отчасти и появились. Словно вашу общую реальность десятилетней давности пропустили через какое-то извращенно-кривое зеркало, а потом столкнули вас лбами и сели наблюдать, ожидая, чем дело кончится.
Смотришь, как Джэм садится на спинку скамьи, но остаешься стоять на месте, поражаясь, насколько привычной выглядит эта картинка, словно испорченный кусок пленки, вырванный из другого, старого фильма. Про себя даже задаешься вопросом: как можно настолько измениться, но остаться неизменным? Может, и ты выглядишь в его глазах такой же: постаревшей, а не повзрослевшей, ожесточившейся, и болезненно-знакомой. Игнорируя острые спазмы в мозгу, заставляешь себя заниматься расчетами, невероятно сложными в таком состоянии, и в результате получаешь, что ему должно быть около тридцати двух или тридцати трех лет. Почти возраст Иисуса – сказала бы твоя покойная матушка. Охренеть – сказала бы ты сама.
Стоишь, практически не шевелясь, одной рукой обхватив себя за пояс, в другой сжимая дурацкую липкую выпечку. И смотришь, внимательно ловишь каждый жест, каждое движение, разве что дыхание не задерживаешь из боязни спугнуть. Молчишь. Город шумит, но тишина между вами выглядит гулкой, она обволакивает, как бы еще больше подчеркивая огромный временной разрыв, образовавшийся между. Наверное, со стороны ваша парочка кажется комичной: типичный представитель трущоб и этакая девочка-припевочка, стоящая перед ним. Приталенный плащик, узкие джинсы, ботильоны на аккуратном каблучке, сумка через плечо – наряд, который ты выбрала бы в последнюю очередь для прогулок по Чарльзтауну и встречи с Джэмом. Правильно он сказал, принцесса. Хотя, по сути, какая ты, к чертям, принцесса, какая девочка, когда тебе почти тридцать. Когда это всего лишь необходимая маска, приевшаяся до периодического отвращения…
Тошнота вкупе с головной болью делает ожидание хоть какого-то диалога почти пыткой. Даже курить почему-то не хочется, хотя с момента последней сигареты прошел уже час, а то и больше. Не обращаешь внимания на время, забивая на планерку и с пугающей легкостью отказываясь ото всех планов на день. Завершись ваша неожиданная встреча даже через пару минут, ты все равно будешь не в состоянии затолкнуть себя в водоворот рабочего дня. Минимум – донесешь свое тело до дома, максимум – потом до бара, потому ситуация прямо располагает к тому, чтобы пить уже совсем не кофе. Желательно, в больших количествах. Желательно, до беспамятства.
И вроде бы ты даже берешь себя в руки, и почти готовишься что-нибудь сказать, перейти в импровизированную атаку, когда Джэм вдруг прячет лицо в ладонях. И выдыхает. И все твои попытки тут же рушатся, как гребаный карточный домик, просто схлопываются в ничто, слова рассыпаются, мысли расползаются, а ты остаешься, снова один на один с этой чертовой немотивированной нежностью и желанием прикоснуться. Твою ж мать.
Ждешь. Ты умеешь ждать, когда это действительно необходимо. Даже удерживаешь на губах какое-то слабое подобие усмешки, настолько незаметное – Джоконде и не снилось, и пытаешься хоть немного расслабиться. Осознание того, что не тебе одной так хреново от происходящего, придает сил. Ты видишь, что он не находит слов – и даже не стыдно, что и твоя словоохотливость разом куда-то делась, видимо, провалилась вниз, туда, где по скользким, вонючим туннелям катятся грязные вагоны бостонского метро. Выдерживаешь еще один взгляд, уже без колебаний, ожидая, но не слишком надеясь на хоть какую-то фразу, но вместо этого получаешь смешок, от которого по коже пробегает волна непрошеных мурашек. Не от него, от холода, наверное. Утро никак нельзя назвать приятным.
Чтобы как-то отвлечься, заставляешь свой затраханный мигренью мозг вновь обрабатывать цифры, и в результате получаешь, что Джэм должен был выйти примерно год назад. Ты не доверяешь этим подсчетам ни на йоту, особенно в таком состоянии, но все равно появляются вопросы, которые, похоже, задать будет не суждено – с учетом темпов, которыми идет «разговор». И как вас угораздило вообще поздороваться, а не смотреть друг на друга несколько минут, глупо мыча что-нибудь нечленораздельное…
И все-таки ты дожидаешься, из чистого упрямства дожидаешься, наконец, внятной фразы, подходящей для ситуации примерно так же, как твой внешний вид – для Города. Мысленно материшься: какое тебе дело до гребаного кофе? При чем тут вообще он? Но возмущение гаснет мгновенно, не успев даже отразиться на лице, уступая место пониманию: уж лучше про кофе, чем вообще молчание. Не так-то просто говорить спустя столько лет, и, пожалуй, Джэм свой лимит попыток исчерпал, а значит, теперь твоя очередь.
И главное – действовать быстро, прежде, чем кто-то из вас двоих опомнится и начнет снова тормозить, прикрываясь молчанием.
Делаешь резкий шаг вперед, почти втискивая в руки своего прошлого несчастную, им же купленную выпечку, заляпавшую тебе все пальцы липкой помадкой, и, освободившись от этой дохрена нужной вещи, опираешься на спинку скамейки, с ловкостью, достойной лучшего применения, усаживаясь рядом. Прямо скажем, странное решение – взгромоздиться на спинку, как на жердь, еще и будучи на каблуках, но это волнует тебя в последнюю очередь. Садиться туда, где прошлой ночью спал какой-нибудь бомж, особенно в чистеньком плащике, предназначенном для появлений в Бостоне, не хочется совершенно. И смотреть на, прости Господи, собеседника снизу вверх – тем более.
- Зато горячий, - выдыхаешь скорее себе под нос, оттирая с покрасневшей от разлитого кофе ладони следы помадки. На кой хрен он вообще купил эту приторную гадость, тебя лично мутит от одной мысли о еде по утрам, даже если желудок сводит от голода до резей.
Поднимаешь взгляд, слегка поворачивая голову. Усмехаешься, отрывисто и нервно, стараясь удержать это мимическое усилие на губах как можно дольше. Теперь вы на одном уровне, еще и близко настолько, насколько не были уже много лет. Чувствуешь, как предательски сосет под ложечкой и удерживаешься от того, чтобы сглотнуть. Все свои. И нужно уже что-нибудь делать.
Киваешь на сигарету, чуть быстрее, чем следовало, и растягиваешь губы в улыбке.
- Поделишься? – звучит тише, чем планировалось, но это же лучше, чем ничего. И конечно, у тебя есть своя пачка в глубине сумки, но раз уж такое дело…почему бы не Мальборо. Кому теперь какая разница.

Отредактировано Maure Breslin (2013-11-04 19:14:05)

Больше всего на свете сейчас хочется напиться. Серьезно, просто взять и напиться, в хлам, так, чтобы утром ничего не помнить не только о прошедшем вечере, но и о дне, об утре, а в идеале – вообще забыть все эту чертову неделю, обеспечившую тебя головной болью, красными от недосыпа глазами и острым желанием учинить какой-нибудь холокост на подведомственной территории. Тебе остро необходима бутылка, лучше даже не одна – на всякий пожарный, чтобы уж наверняка, чтобы навылет. И сейчас ты даже не отказалась бы от травки, да что там – от чего-нибудь покрепче и позабористей тоже, лишь бы получить гарантию, что сегодняшнее утро как-нибудь сотрется из памяти, хотя бы смажется достаточно, чтобы потом не мучиться кошмарами и не глотать успокоительное вместе со спазмолитиками, закусывая все это никотиновым дымом, натощак. Так себе диета, даже при всей твоей любви к саморазрушению. Все получается почти по Паланику; как говорится, меньше онанизма – больше трэша и угара. Например, алкогольного. Было бы очень-очень к месту.
Увы, но ты не так уж часто позволяешь себе пить столько, чтобы не контролировать въедливую, охочую до мелких, убийственно-важных деталей память. Может, такое случалось всего раз пять за твои двадцать семь лет, что при жизни в Городе, пожалуй, сойдет за геройство. На самом деле, ты просто отлично знаешь, как ведет себя пьяная женщина, и чем это для нее чревато – примеров столько, что от них уже даже не тошнит, настолько приелись. Не ты ли сама появилась на свет в результате слияния твоей покойной матушки с бутылкой? И это при всей строгости ее католического воспитания, чего уж ожидать от остальных, нормальных жительниц Чарльзтауна. Эти примеры ежедневно ходят по улицам перед твоими глазами, таща на руках или за руку орущих мелких кровососов, а по вечерам в баре снова и снова наступают на те же грабли. Ты не считаешь себя в чем-то лучше этих женщин, просто повезло – и тебя по-библейски минула чаша сия, но и уподобляться им хоть сколько-нибудь не желаешь, и благодаря этому держишься на плаву. Помимо прочего, пьяная женщина вообще не особенно привлекательна, хотя, строго говоря, как раз на это сейчас плевать. На все плевать. Сейчас хочется напиться.
От всей души жалеешь, что сейчас не вечер, даже не день, и вообще, время, похоже, едва перевалило за десять утра. Щуришься, глядя на низкое серое небо, но ты, конечно, тот еще скаут, чтобы определять время по местоположению солнца. Которого все равно не видно, оно где-то за плотной завесой грязных, похожих на рваную вату, на строительный утеплитель, туч. Впрочем, будь сейчас ясный, теплый денек, это не убавило бы общей паршивости происходящего, потому что погода, как и вообще весь мир, где-то снаружи вашего обволакивающего кокона молчания, воспоминаний и боли. Общей боли.
Ты просишь сигарету, но даже в этой просьбе есть что-то странное, что-то ненормальное для наполовину привычного тебе общества по ту сторону моста. Ты не просишь «угостить», как делают жеманницы и дешевые шлюхи, одинаково фальшиво улыбаясь и стреляя глазками из-под пушистых ресниц, ты просишь поделиться. Честно, по-братски, словно это не сигарета, а шоколадка, а тебе каких-нибудь пять лет. И к слову, ты была бы только рада, где-то в глубине души, если бы Джэм вместо сигареты поделился хоть одной из мыслей, которые бороздили его лоб морщинами, пожалуй, слишком глубокими для такого возраста. И не из какого-нибудь там глупого сострадания или желания поиграть в гребаную мать Терезу – тебе хочется понять, что у него в голове. Чтобы не двигаться в этом так называемом разговоре на ощупь, полагаясь на воспоминания и какую-то мифическую женскую интуицию, а хотя бы примерно представлять, куда и зачем ты идешь. Но черта с два, кто сказал, что что-то может быть легко в этой жизни?
Вообще ты ждала, что Бранд заупрямится, что съязвит что-нибудь на грани хамства, ехидно ухмыльнется, отстранится и сплюнет на пыльный асфальт, и в результате тебе придется демонстративно лезть в сумку за твоей собственной пачкой, тоже не ментоловых и не тонких, но все же других сигарет. Надеялась, что он переключится, соскочит с этого тягостного молчания обратно к тому настроению, в котором поприветствовал тебя у закусочной. Пусть уж лучше называет принцессой, девчонкой, мажоркой, чем комментирует вкусовые качества купленного кофе, потому что это уже полный финиш и на разговор не похоже даже с большой натяжкой. Но вместо этого Джэм протягивает тебе пачку, вот так запросто, знакомым щелчком пальца открывая ее, и делая, похоже, все, чтобы только ты не коснулась его руки.
Это задевает, но лишь на секунду – не думала же ты в самом деле, что он может захотеть ощутить твое присутствие как-то физически? Ты же не строишь никаких иллюзий в отношении этой встречи, ни на что не надеешься, ведь так? Или нет?
Касаешься фильтра кончиками пальцев и аккуратно, но быстро тянешь на себя, как раз успевая захватить сигарету, прежде чем Джэм вдруг одергивает руку, так, словно ему противно. Пачка Мальборо летит на скамью и каким-то чудом не проваливается в щель между покрытых облупившейся краской реек. На доли секунды мысленно попеременно возмущаешься, обижаешься и злишься – неужели твое наличие рядом может быть настолько нежелательным, настолько отвратительным? Это неслабо задевает, даже несмотря на отсутствие всяческих ожиданий вообще. Ты не собираешься видеть в этом человеке какого-нибудь благородного разбойника, чарльзтаунского Робина Гуда, мятущуюся душу, которую нужно спасти, или еще какую-нибудь книжно-романтическую хрень. Ты знаешь, каким Джэм был до отсидки, и отчего-то твердо уверена, что тюрьма не сделала его лучше. Но все же он дорог тебе, как последний оставшийся член вашей странной семьи, как человек из прошлого, как родной человек, и ты считаешь обиду вполне справедливой. Только на секунду. Потому что через секунду он вдруг наклоняется вперед, сдавленно шипя ругательства сквозь зубы, и понимаешь, что не ты послужила причиной тому жесту. Во всяком случае, не только ты.
Хмуришься, слегка сжимая сигарету в пальцах, но наблюдаешь за происходящим молча, не двигаясь с места. Вот он – живой пример того, что с тобой будет, если не начнешь нормально питаться. И курить не бросишь. И пить. И что еще там. Да ну нахер, в общем. Брови сходятся к переносице, обозначая несколько незаметных на первый взгляд морщин, которые, при богатой мимике, не могли не появиться к этому возрасту, несмотря на всяческие антивозрастные крема и прочую чушь, которыми тебя задаривают «подружки» по ту сторону моста. Хмуришься, крепко сжимая челюсти, отчего непроходящая головная боль вспыхивает новым восторженным фонтаном где-то в районе мозжечка. Ни черта Джэм не меняется – как плевал на свое здоровье в двадцать лет, так и продолжает делать это сейчас. Как и ты, в большинстве своем, если уж говорить начистоту. Разница лишь в том, что тогда вы могли себе это позволить, а сейчас за все приходится платить. Даже за пресловутое «тогда».
Ты тревожилась бы за него больше, если бы не осознавала, насколько это бесполезное занятие. Точно так же, как бесполезно пичкать тебя нравоучениями о вреде табака и необходимости соблюдения режима дня, матушка делала это регулярно, и что, изменилось что-нибудь? Вот именно. Уверена, что Джэму хватит и одного твоего встревоженного взгляда из-под нахмуренных бровей, чтобы принять к сведению: тебе не все равно. Ты не собираешься задавать ему вопросы – сам все объяснит, если сочтет нужным. И он даже объясняет. Слегка откидываешься назад, выпрямляя спину, насколько позволяет твое не слишком устойчивое положение на спинке скамьи, и насмешливо фыркаешь себе под нос. Интересно, помнит ли еще, как ты ненавидишь завтраки? И даже если не помнит, нелепо и смешно слышать подобное от Бранда. Еще бы о вреде алкоголя что-нибудь рассказал, честное слово.
Неловко ерзаешь на узкой деревянной полосе, стараясь сесть хоть сколько-нибудь удобно, но это, прямо скажем, непросто. Нужна другая одежда, и обувь другая, и лет тебе должно быть семнадцать – вот тогда все встанет на свои места. Отлично помнишь, как вы гуляли тесной компанией по улицам Города, как шумели, как плевали на правила, и думали, чувствовали, что весь Город принадлежит только вам. Как устраивали ночные посиделки недалеко от монумента Банкер-хилл, пили, пели, курили, запросто ударялись в мелкие нарушения закона и восторгались крупными. Эстетика молодости, черт побери. Пожалуй, и на этих скамейках наверняка сидели, или на других, но подобных – от воспоминаний губы кривятся в усмешке, отвратительно-горькой. Если бы ты совсем повредилась рассудком, то, наверное, решила бы написать о вас какую-нибудь книгу, доверху напичкала бы ее картинками из прошлого, изменила бы имена – и вуаля, бандитский бестселлер, по которому потом снимут чертов голливудский фильм. Еще одна усмешка. Нет уж: то, что происходит в Городе – остается в Городе, даже если подобная писанина могла бы избавить тебя хотя бы от половины груза памяти.
Вовремя удерживаешь себя на краю бездны, именуемой ностальгией, потому что там тебе придется встретиться с образом Майка, воскресить его в памяти, а это уже точно не может закончиться хорошо. Вроде бы и лет прошло столько, но рана по-прежнему кажется свежей, даже не затянувшейся до конца. Потому что некому его заменить, в этом ты можешь себе признаться, не стыдишься этого, но и ковыряться в прошлом просто так не станешь. Хватит тебе и Джэма, чтобы впасть в депрессию, за глаза хватит. Хватит и того короткого взгляда, которым он смотрит, пристально, и кажется, что это почти можно ощутить физически. Удерживаешься от того, чтобы поежиться, и только опускаешь глаза, на сигарету в пальцах. Ты бы и сама рассматривала его, только вот успела сделать это, пока стояла напротив. Ничего из ряда вон, ничего, что не ожидала бы увидеть. Не женат. Огрубевшие от работы руки. Типичная для Города одежда. Еще больше посветлевшие за десять лет глаза.
Протягивает зажигалку, именно протягивает, а не дает прикурить – незначительная деталь, точно такая же, как и в твоей просьбе. Он не ухаживает за тобой, он делится, и ты, признаться, была бы раздосадована, если бы все обстояло иначе. Хватит тебе ухаживаний там, за пределами Чарльзтауна, а здесь все должно быть по-другому. Прикуриваешь, возвращая зажигалку владельцу. Затяжка, задержать дыхание на несколько секунд. Выдох.
И своя зажигалка ведь у тебя тоже есть, лежит рядом с сигаретами, в дамской, черт бы ее побрал, сумочке, которую ты сейчас устроила на коленях, даже не снимая ремня с плеча. Твоя зажигалка окрашена в цвета ирландского флага, другими ты не пользуешься, благо, что сейчас их нетрудно достать. Точно такой же потертый металлический коробок когда-то давно тебе подарил все тот же Джэм. Правда, тогда ты еще звала его Джимми, да и подарком это было не простым - скорее широким, прямо-таки барским жестом по отношению к малолетке. Тебе тогда было лет восемь, и восторгу, конечно, не было предела. Возмущению твоей матушки - тоже, хотя тогда ты даже не помышляла о том, чтобы начать курить.
Усмешка, затяжка, выдох. Та потертая временем и твоими карманами зажигалка до сих пор лежит где-то в ящике письменного стола, как один из немногих реально осязаемых фрагментов прошлого. Как чуть более точный, менее выносимый фрагмент, в отличие от самого Города, к которому ты уже притерлась, с которым свыклась, и даже заставила себя что-то забыть. Но заставить себя выкинуть ту давно уже не работающую зажигалку почему-то не можешь, хотя и каждый раз, случайно натыкаясь на нее рукой, старательно засовываешь поглубже в ящик. Чтобы не тревожить себя еще больше.
Сизый дым проходит через легкие, по гортани, и освобождается у губ неровным, рваным облаком, почти того же цвета, что и небо. Не от того ли оно такое серое, это чертово небо Города? Курение не считается вредной привычкой. Алкоголизм, наркомания, проституция - грани морали стираются здесь вместе с условными рамками законов. Город живет по своим правилам, в своем собственном ритме, цепляясь за свою историю, чужакам не понять. А чужаков все больше, и тебе это не нравится. То ли потому, что ты так воспитана, то ли потому, что не хочешь, чтобы исчезло ощущение родства с Чарльзтауном, которое сохраняется, покуда он неизменен, как бы вынужденно не менялась ты сама. Боишься стать одной из тех, кто брезгливо морщит нос и презрительно кривит губы, случайно проходя через трущобы, и поэтому не переезжаешь поближе к месту работы, хотя возможностей было и есть столько, что и не сосчитать. Это было бы удобнее, проще, пра-виль-нее. Но уехать - не значит выиграть в чем-то. Уехать - значит сдаться. А ты держишься.
Сигарета тлеет до странного быстро, несмотря на все твои попытки растянуть удовольствие. Распробовать, сравнить. Быть может, это нервное - вдыхаешь отрывисто и быстро, свистяще выдыхаешь дым сквозь зубы, и снова, затяжка за затяжкой. Кажется, раньше вкус у них был другой, более приятный, хотя раньше и трава зеленее, и небо чище, и чужаков вокруг меньше, а своих больше - что уж себя обманывать. А может, это вкусовые рецепторы поистерлись за эти годы, атрофировались вместе с остатками совести. Странно, обычно ты не ощущаешь себя старой, там, в Бостоне, а здесь и сейчас почти физически чувствуешь груз каждого прожитого дня на своих плечах. Потому что рядом – живое напоминание о том, сколько на самом деле было. И сколького не было в твоей жизни.
Снова молчание. Похоже, вы просто не способны вести нормальную беседу, одинаково поддерживая ее. Даже твоя привычка говорить за двоих, когда собеседник замыкается в себе, ни капли не спасает ситуацию – ты вообще говоришь мало, даже меньше Джэма, если уж на то пошло. Это странно, это непривычно. Кажется, что тело перестало подчиняться разуму, потому что ты не можешь заставить себя опять нарушить эту чертову тишину, приправленную обманчиво-далеким гулом машин. Оттягиваешь до последнего, вроде как восстанавливая дыхание, смотришь на тлеющий в пальцах остаток сигареты, но продолжаешь молчать. Не потому, что вам не о чем говорить – наоборот, слишком много тем, настолько много, что невозможно решить, с чего начать. Что принесет меньше боли. Что будет меньшим из зол.
Он рушит установившуюся тишину так неожиданно, что ты почти вздрагиваешь, оборачиваясь, но это происходит прежде, чем смысл сказанного добирается до твоего измученного мигренью и переживаниями сознания. И вот тут впору поперхнуться дымом, закашляться, согнувшись пополам, чтобы еще больше подчеркнуть свой шок, а потом взглянуть удивленно-расширенными глазами. Но это было бы слишком киношно. Слишком фальшиво.
Ты действительно давишься, но лишь на секунду издав короткий, неопределенный звук – не то хмыкаешь, не то удивленно всхлипываешь, и душишь этот кашель в зародыше. Выдыхаешь дым неровными клочками, пряча взгляд, смотришь куда-то вперед, на снующих вдалеке людей, машины, на Город, живущий своей собственной жизнью. Городу все равно, что происходит с вами, его участие закончилось на организации случайной встречи у этой гребаной закусочной – и все, он умывает руки, оставляя вас расхлебывать все это дерьмо десятилетней выдержки.
Спасибо, блять, большое.
Щуришься, вглядываясь вдаль, и зачем-то пытаешься прочесть вывеску по ту сторону дороги. Вот теперь все действительно хреново, потому что ты откровенно теряешься, не зная, как себя вести. Вспоминать о неудавшемся свидании в тюрьме хотелось, пожалуй, в предпоследнюю очередь, потому что по твоей внутренней шкале разрывающей ко всем чертям душу боли, где день похорон Майки находится на отметке «десять», тот эпизод колеблется чуть выше девятки. И от этого внезапного «прости» все внутри скручивает так, что почти начинаешь задыхаться. Потому что не ожидала услышать подобное от этого человека. Потому что не веришь, что такие слова есть в его лексиконе. Потому что не предполагала, что кто-то из вас вообще заговорит о произошедшем.
Не смотришь на него, смотришь перед собой, себе под ноги, куда угодно - и упрямо вдыхаешь остатки никотинового удовольствия, заменяя почему-то вдруг исчезнувший из легких воздух ядовитым дымом. Услышать бы эти извинения тогда, десять лет назад. Все могло бы сложиться иначе. Вдох-выдох. Как сейчас помнишь обшарпанные стены, замызганную прозрачную перегородку и пластиковую трубку, за которую нервно хваталась, как утопающий за спасательный круг. И угрюмое лицо Джэма тоже помнишь, и голос, и слова, которые он тебе рявкнул, так, что ты чуть не выронила эту чертову трубку. Только что ты должна говорить ему теперь?
Прерывисто выдыхаешь, облизываешь пересохшие губы. Что ты должна говорить? Рассказать, как просидела в ступоре с минуту, пока охранники чуть ли не выволокли тебя из комнаты? Как чуть не потеряла сознание прямо в коридоре, от слабости, голода и нервного напряжения, как какой-то жирный тюремщик понимающе похлопал тебя по плечу и доверительно поделился, что-де, это сейчас Бранд такой ублюдок, хорохорится и крутого из себя строит, а через пару лет сам свидания будет ждать, как Рождества? И что только этот чертов тюремщик помог тебе удержаться от слез, потому что ты не собиралась делиться своей болью с такими, как он; что тогда на смену обиде, растерянности, опустошенности пришла злость на гребаных копов, и только эта злость донесла тебя до дома, где, оставшись в одиночестве, ты дала волю истерике? И что следующий год с лишним ты медленно убивала себя, по кусочкам уничтожая тело, вытачивая его душе под стать. И, почти сдохнув, каким-то чудом ухватилась за ускользающую жизнь, чтобы теперь, спустя столько лет, услышать это «прости»?
Не церемонясь отправляешь окурок на заплеванный асфальт и сглатываешь, поднимая глаза к небу. Все еще серому.
- Ты повел себя как последний мудак, - так тихо, что почти спокойно, но ты боишься повышать голос, чтобы не выдать дрожью своего состояния. Нет уж, сейчас это просто воспоминания, и ты, вообще-то, без всяких извинений давным-давно его простила. Все взвесила и все осознала, может – подыскала оправдания, а может, просто нашла в себе силы понять. Но заяви ты сейчас с милой улыбочкой, что все в порядке – разве это походило бы на правду, в которую можно поверить? А ты не собираешься обманывать. Только не его. Даже лукавить не хочется.
- Но у тебя были на то свои причины... - даже не спрашиваешь, не говоришь «надеюсь». Знаешь, что были, догадываешься. Даже нервный срыв своего рода причина, уточнять... не хочется.
Отрывисто пожимаешь плечами, заставляешь себя повернуть голову и посмотреть в глаза, надеясь на ответное понимание. «Я не сержусь» - не для этой ситуации фраза, и уж тем более не сюда пафосное «я давно тебя простила». Конечно, ты не сердишься. И конечно, ты давно простила его за этот случай. А больше ему извиняться не за что.
Попытка улыбнуться. Получается все равно что-то похожее на горькую усмешку, трясешь головой и опускаешь взгляд, заправляя за ухо выбившуюся прядь. При этом невольно демонстрируешь трилистник на запястье – тоже привет из прошлого, к которому привыкла настолько, что давно уже считаешь настоящим. И за трилистник, по сути, спасибо Джэму – это он тогда тебя развел, буквально на слабо взял, и в неполные семнадцать ты разжилась первой татуировкой. Кажется, мама тогда весь вечер гоняла тебя какой-то тростью по дому…
Снова взгляд в сторону – и почему тебе так больно смотреть в эти светлые глаза? Словно дело не только в тонне-другой общих воспоминаний, ты как будто чувствуешь себя виноватой. Вообще-то, есть за что, и раз уж вы начали с извинений, почему бы нет. В любом случае, теперь твой черед говорить, а уж что говорить...
- Прости, что больше не пришла, - твердо, тихо, но совершенно искренне. Даже не просьба, а словно факт. "Я сожалею" - и боли в этом сожалении с избытком. Ведь не нашла в себе сил тогда, отступила, сдалась, хотя должна была настаивать, наплевав на все, и на саму себя, потому что семья превыше всего, даже если это не узы кровного родства.
Твоя совесть существует по каким-то собственным законам, и довольно мало в жизни вещей, за которые тебе стыдно. Но это одна из них.
За другие прощения просить уже не у кого.

Отредактировано Maure Breslin (2013-11-06 10:51:22)

От его улыбки делается дурно. От его улыбки где-то в глубине души тебя выворачивает наизнанку, ты корчишься в судорогах своего подсознания, все еще упорно заходящегося в приступах пульсирующей боли. Какого хрена он улыбается, когда ты, вроде бы, не говоришь ничего смешного, и ничего приятного тоже не говоришь. Он смеется над тобой? Ему приятно? Или это разновидность истерики, в которую ты вот-вот ударишься сама? Ударилась бы уже давно, если бы не была такой упрямой. И сумасбродно-гордой – разве же станешь демонстрировать кому-то, насколько тебе хреново? Даже если этот кто-то – Джэм, на котором сейчас, похоже, клином сошлось все твое мироздание в наипрямейшем из смыслов этого выражения. Ты всегда была такой, а то свидание в тюрьме, пожалуй, может считаться единственной слабостью, которую себе позволила. Неудачный, прямо скажем, получился опыт, зато отличный повод больше подобных вещей не делать. Ни с кем. Никогда.
А между тем, тебе даже хочется, чтобы вас прервали сейчас. Неважно, кто и как: телефонный звонок, автомобильный гудок, или какая-нибудь брюзжащая старушка с упреками за использование лавочки не по назначению – плевать, лишь бы сделать хотя бы минутный перерыв. Кажется, ты вот-вот сломаешься, под тяжестью воспоминаний. Молчания. Города. Даже этого серого, будто заплесневелого, неба, которое, похоже, может вот-вот разродиться дождем. А у тебя даже нет с собой зонта, да чего там – у тебя вообще его нет, в Чарльзтауне он ни к чему и вообще будет выглядеть как-то странно. Обычно ты обходишься капюшоном, а там, за мостом, передвигаешься на машине. Нервно усмехаешься – на самом деле, только дождя вам сейчас не хватало, и будет точно гребаный голливудский фильм. Сопливая мелодрама, которые ты искренне терпеть не можешь, и из-за которых, в свое время, устраивала бурные дискуссии с более романтичными сокурсницами. И неясно, почему вдруг цепляешься за этот мысленный ряд сейчас. Наверное, это попытка убежать. Нет уж – усилием воли заставляешь себя вернуться в реальность, практически носом тычешь, как нашкодившего щенка. Терпи.
Терпи, черт бы тебя побрал!
Злопамятность всегда была одной из отличительных черт твоего характера. До сих пор помнишь, как пожилая учительница в начальной школе пристыдила тебя перед всем классом, пристыдила ни за что, просто в силу своего возраста и характера. Учительницы этой и в живых давно нет, а ты помнишь, не специально даже. И таких примеров масса, жаль только, что твоя уперто-дотошная память работает в обе стороны, и за какие-то поступки ты готова поедом есть себя на протяжении многих лет.
Так было с Джэмом. Первое время ты думала о нем ежедневно. О нем, о Майки – почти нарочно усугубляя свое состояние, подчеркивая одиночество и полное бессилие в собственных глазах. Где-то неосознанно, а где-то и специально, и каждый раз, балансируя на грани истерики, предпочитала срываться, лишь бы только не держать в себе. Боль и отчаяние, которое разъедало грудную клетку изнутри. Ревела, курила, ругалась с матерью и неизбежно скатывалась вниз, ничуть не беспокоясь о своем падении. А когда, спустя год с лишним, ты, наконец, вынырнула из бездны депрессии и без пяти минут голодной смерти, до которой себя довела, то уже думала о нем в последнюю очередь. Тогда нужно было выжить, чтобы усилия и денежные вложения матери не оказались напрасными – и ты выкарабкалась, хватило упорства и силы воли. Все еще плакала по Майку тайком, но запрещала себе даже вспоминать человека, который велел тебе убираться и не показываться ему на глаза. Наверное, обида и занятость сделали свое дело. И задетое самолюбие – чтобы ты, да бегала за кем-то, кто тебя послал, лебезила? Пф.
Потом, правда, была попытка бегства из Города, бездарнейшая, надо сказать, и только после, заехав к матери незадолго до выпускного и окончательно решив вернуться в родительский дом, ты осознала, сколько времени прошло. И заодно осознала, что с тех пор даже не пыталась выйти с Джэмом на связь. Вот тогда-то тебе и стало совестно. И противоречий появилось столько, что хоть лопатой греби. Но чувство собственного достоинства победило, оно, вместе с упрямством, делало с тобой поистине удивительные вещи. И, возможно, уберегло от новой порции боли, отборной, насыщенной и острой, как нож под ребро. Потому что ты боялась представить, что Бранд тебе скажет, если увидит по ту сторону перегородки спустя столько лет. Но еще больше страшило полное незнание, что говорить ему. Прийти и молчать, тупо глядя в сторону? Хэй, да это ж прямо как сейчас.
Поэтому ты никуда не поехала, хотя память нет-нет да и наносила удар, исподтишка, колола совестью, апеллировала к верности, к чарльзтаунским идеалам дружбы и родственных отношений, но год за годом это случалось все реже, пока, наконец, со смертью матери не прекратилось совсем. У тебя появились другие заботы. Другая боль, которую необходимо было чем-то глушить, чтобы в очередной раз не согнуться. Чтобы удержаться на плаву, и помимо рассудка сохранить еще и карьеру, положение в обществе и прочую новоприобретенную чушь. А теперь Джэм возник в твоей жизни как осязаемое торжество совести над разумом, и тебе снова стало не по себе. Не по себе и как-то стыдно, как будто ты отчасти предала вашу дружбу, или как можно было назвать те отношения? Вашу ненормальную компанию, вашу семью внутри большой и жестокой семьи, именуемой Городом.
Было бы легче, если бы он и не ждал тебя. Как тогда, в первый раз; если бы упивался своим одиночеством, или довольствовался визитами Бекки: ты знала, что младшая Бранд с относительной регулярностью навещала брата, пока не забеременела, и потом благоразумно решила не демонстрировать этот факт и без того вспыльчивому Джэму. Ты поддерживала с ней весьма условный контакт в то время, но скрыть беременность в Городе, да еще и от непосредственных соседей – это что-то из разряда фантастики, а вы живете в реальном, черт бы его побрал, мире. Так вот, Беккс перестала навещать брата, ты была во власти собственных проблем и гребаной ирландской гордости, а он… А он ждал. Серьезно, не верится, но так, похоже, оно и есть.
Понимаешь, что ждал, даже если говорит совершенно иное. Чувствуешь, если можно так выразиться, хотя можно ли так выражаться, нужно ли о каких-нибудь эфемерных вещах говорить, вроде духовного родства, близости небесных покровителей и бла-бла-бла. Чушь. Чушь собачья. Это не здесь, это оставьте для дамских романов, для кинофильмов, в Городе о таком не говорят. В Городе все проще: если ты брат – то брат до конца, и нет нужды рассыпаться в изящных словоформах, чтобы это доказать. Все проще, все на уровне инстинктов, с полуслова, с одного жеста. И Джэм ждал, что ты придешь, наверное, нуждался в этом, а почему и зачем – уже не суть. Но ты не пришла.
Если совесть можно было бы представить маленьким человечком с маленьким же молоточком, то сейчас этот человечек определенно взялся за кувалду, и так шандарахнул тебя по голове, что пять сотрясений мозга за раз, не иначе. Морщишься, как от боли, или действительно от боли, хотя мигрень уже почти воспринимается как данность, как необходимый фон к этому вашему душещипательному разговору. Как бы там ни было, ты извинилась, и надеешься, что он простил. В конце концов, твои извинения тоже дорогого стоят, потому что ты не менее упертая, чем он. Извинился – извинилась. Вроде бы и квиты, вроде бы в расчете, насколько такое вообще возможно при некоторой неравноценности ваших проступков. И неясно еще, кто кому нанес больше боли. Кто из вас тут больше мудак.
Курит. Чертова память, словно машинка, бодро фиксирует – это уже четвертая сигарета, без перерыва, а времени прошло всего-ничего. Впрочем, чего еще было ждать, уж точно не пропаганды здорового образа жизни, это бы наверняка вызвало истерическое хихиканье с твоей стороны, добавься подобная ерунда к общему нагнетанию атмосферы. А так… все в порядке вещей. Тебя не тянет даже думать о том, что это вредно, не то что говорить. Заливать что-нибудь про импотенцию, раннее старение и рак – кому это нужно, Господи. Для того чтобы слечь с онкологией, вовсе не обязательно быть курильщиком, тебе это хорошо известно, именно поэтому ты исключительно наплевательски относишься к подобным вещам. Пусть курит, если ему так хочется. И ты будешь курить, если захочется тебе, а тебе захочется, вот-вот, почти чувствуешь это, и заранее размышляешь, что же делать. Снова просить или лезть в сумку за своими? Кажется, сегодня это Винстон, ты не делаешь особенных различий между марками – просто покупаешь самые крепкие и со спокойной совестью удовлетворяешь свою жажду медленной смерти.
Но – раз, два, три – и все это резко становится неважным, потому что Джэм вдруг тянется к тебе, к почти опущенной руке, и ты даже не успеваешь как-то среагировать, когда его пальцы вдруг смыкаются вокруг твоего запястья. И ты просто замираешь, второй раз впадая в ступор за сегодняшнее утро. Сколько времени ты боролась с желанием прикоснуться и боялась оказаться непонятой, причем не столько им, сколько самой собой? Как настойчиво он избегал контакта даже с кончиками пальцев, когда ты брала сигарету? И вот – приехали. Сжимает твое левое запястье, украшенное неизменным трилистником.
Этим трилистником ты гордишься, без всяких преувеличений, и демонстрируешь его янки  с таким величавым спокойствием, что ни у кого язык не поворачивается упрекать тебя за отсутствие делового стиля. Разумеется, сначала тату приходилось прятать: на пресс-конференциях, в мэрии, на важных интервью, и ты, скрепя сердце, прятала, за широкими манжетами или браслетами, но с тех пор, как твоя карьера достигла нынешней высоты, делать это перестала. Из принципа. Кому-то не нравится, что ты ирландка? Да пусть идут нахер в таком случае, ты не собираешься сотрудничать с подобными людьми, потому что ты – профессионал, ты – талант, и имеешь право на собственные бзики. Тем более что их у тебя, по сравнению с некоторыми, просто преступно мало. К слову, одеваешься ты всегда в соответствии со случаем: сейчас под плащиком надета рубашка, но ее рукава слишком широкие, а ткань – слишком мягкая и легкая, и в результате…
В результате Джэм сжимает твое запястье и задает в высшей степени странный, издевательский вопрос. Пожалуй, только он и выводит тебя из ступора, значительно быстрее, чем в прошлый раз вывел разлитый на пальцы кофе, и куда более безболезненно. В какой-то мере, конечно. Сегодня как никогда все познается в сравнении.
Стоит, пожалуй, что-то ответить, но вместо этого фыркаешь, презрительно-насмешливо, не то себе под нос, не то вообще в сторону. Вместо тысячи гребаных слов – неужели он правда думал, что ты бы стала сводить этот небольшой рисунок? И не потому, что он небольшой: для тебя это было бы равносильно отказу от своих корней, от своей крови, от своего, нет, от вашего мира. Ну уж нет, ни за что. Подобной мысли не возникало в твоей сомнительно-светлой голове даже в период «побега» из Чарльзтауна, более того, однажды, еще на первом курсе, ты даже подралась с одной узкоглазой девчонкой родом почему-то из Англии. Видит Бог – она полезла первая со своими тупыми шутками про ирландцев, и ты бы, наверное, стерпела, потому что не до того было, но ей хватило глупости схватить тебя за руку. Совсем как сейчас, но твой трилистник почему-то показался ей доказательством «ирландской недалекости», за что она и поплатилась, причем тут же. Свернутый набок нос, два шатающихся зуба и кровь, залившая твой конспект по истории – больше никто даже не пытался шутить в твою сторону. А то, что тебя не исключили, было исключительно твоей собственной заслугой, твоей – и твоего хорошо подвешенного языка. Плюс знание закона, знание своих прав – спасибо Городу, некоторые его уроки поистине неоценимы.
Пару раз ты хотела подновить татуировку, поистершуюся, поблекшую под влиянием времени, чтобы она выглядела как-то аккуратнее и больше «соответствовала твоему статусу», но каждый раз убеждалась, что тебе это не нужно, потому что зачем? Ты ее не ради красоты делала. Вместо этого набила себе еще один рисунок, на этот раз – на спине, на этот раз большой. После выпускного, перед окончательным возвращением в Город, ты украсила (а по мнению матушки – изуродовала) свои лопатки изображением птицы, раскрашенной в цвета ирландского флага. Как дань уважения, а может, как извинение за свой постыдный побег.
- Семнадцать… Нет, даже шестнадцать, - губы сами собой растягиваются в улыбку, как будто воспоминание о боли физической не приносит сейчас боли душевной. Между прочим, еще и матушка тогда вздула тебя со всей своей пуританской строгостью, не только сидеть больно было, но зато ты доказала Джэму, что уже вполне взрослая. И неважно, что он наверняка слышал, как к подобным доказательствам отнеслась твоя мать – что там можно скрыть, когда живешь на одной улице? Но все равно – улыбаешься.
Да неужели, хоть что-то, не прошло и часа! Стоило вынужденно расставаться на десять лет, чтобы в итоге прийти к разговору о рисунках на теле. Осталось только начать демонстрировать друг другу – и все, об адекватности можно забыть окончательно. Но, вопреки логике и остаткам здравого смысла, думаешь, что однажды покажешь ему свою птицу. Когда-нибудь потом, это же не последняя ваша встреча? Черт, пусть не последняя. Или даже «дай Бог».
Снова повисает молчание, и от этого уже хочется начать материться сквозь зубы. Что за хрень-то, в самом деле? Почему вы не можете просто взять и поговорить, может, не по душам, но поговорить. А лучше забуриться в какой-нибудь бар – там дело точно пойдет быстрее. Проблема в том, что утро, все еще утро на дворе. А еще в том, что Джэм почему-то не отпускает твоей руки.
Это странно. В сочетании с тишиной – выводит из равновесия, которое ты только-только обрела. Опускаешь взгляд на пальцы, и тупо смотришь, в упор, не обращая внимания даже на какие-то побочные движения Джэма. Пальцы огрубели от работы, шершавые, к тому же, они все еще немного липкие от чертовой помадки, но, возможно тебе кажется, НО они будто поглаживают твой трилистник. Твой символ верности, покруче всяких обручальных колец и клятв на Библии. Удерживаешься от того, чтобы сглотнуть, и глубоко вдыхаешь.
Спокойно. Это не может продолжаться вечно. Сейчас до него дойдет.
Отлично знаешь, что у тебя ледяные руки. Они ледяные и сухие, почти всегда, если, конечно, не разгар лета. Понятия не имеешь, почему так, да и плевать, в общем-то: кто-то говорит, что это болезнь, кто-то, с таинственно-романтичным придыханием – что у тебя «горячее сердце». Отвратительно-слащавый бред. Но сейчас ситуация только усугубляется утренней прохладой, которая начинает пробирать до костей, забираясь в рукава и за воротник плаща – ты же не носишь шарф без крайней на то необходимости. Сегодня ты просто ехала на работу, кто же знал, что вот это все случится? Ты бы оделась теплее, и вообще иначе, или из дома не вышла бы.
Черта с два – все трудности ты всегда встречаешь лицом к лицу. Поэтому выдержишь. Должна.
Когда Джэм выпускает твое запястье, а ты, наконец, опускаешь руку и поправляешь рукав, с губ почти срывается облегченный вздох. Потому что это сложно, потому что нервы натягиваются до предела, когда так долго ищешь возможности касания, а в результате получаешь нечто настолько странное и неожиданное, что голова идет кругом. Несчастная больная голова. Но то, что происходит дальше, повергает в еще больший шок, чем это машинальное поглаживание. Да что там – даже больший, чем в первые секунды встречи. Ты вообще не уверена, что когда-либо так удивлялась.
Хочется хотя бы подумать «что за?!», но даже это думать не получается, потому что все мысли мгновенно сбиваются в неровную кучку, пища, копошась и создавая такой дикий хаос, что ты теряешься в собственной голове. Теряешься и замираешь – какой уже раз за это утро? Воздух выходит из легких, так резко, словно его выбило это объятие, а голова начинает кружиться совсем уже явно, но не можешь найти в себе сил, чтобы зажмуриться и восстановить статичность окружающего мира. Упала бы, наверное, соскользнула на сидение, если бы не рука Джэма, удерживающая тебя не только рядом, в непосредственной близости, но и на спинке скамьи.
Ты искренне не понимаешь, что это, зачем это, и чем оно вызвано. Более того, за какие твои заслуги? За то, что не свела тату, что ли? Это смешно. После всех остальных попыток не_касания – еще смешнее. И, тем не менее, объятия. Неловкие, неуклюжие, откровенно неудобные: тебе стоит придвинуться ближе, переступить по лавочке ногами, как-нибудь выпрямиться, но нет – кто сказал, что такая возможность дадена? Ты вообще не можешь пошевелиться, и не только потому, что объятия крепкие, как тиски – твой мозг, как и твое тело, пребывают в полнейшей прострации.
Здравствуйте, я – пиздец, и я пришел.
Когда Джэм вообще обнимал тебя в последний раз в сознательном возрасте? Не берем в расчет детские игры, дурачества и стремление научить уму-разуму. Отметаем все эти радужно-теплые картинки, это все было слишком давно, да и нормально для тех времен – Джимми Бранд всегда был тебе как брат, а тогда - особенно. Отчетливо помнишь, что однажды сама обняла его на Рождество. Или это была Пасха? В любом случае, тебе тогда было лет двенадцать, а он уже был «совсем взрослым», и от объятий малолетки отделался достаточно быстро. Что дальше?
А дальше ничего. Дальше была ваша компания, был Майк, который тебя в эту компанию привел, были бесконечные придирки, шуточки и подколы Джэма. Объятий не было. Хлопнуть по плечу, волосы растрепать, обозвать «малолеткой» несмотря на недовольство лучшего друга – это завсегда. А объятий не было, потому что они тогда были ни к чему. Потом Майк погиб, были похороны, но даже тогда он не особенно-то стремился выражать тебе свои соболезнования, самому было слишком хреново, да и ты ни к кому на шею не бросалась, предпочитая захлебываться слезами в гордом одиночестве. И все.
Нет, не все. Было еще кое-что, за пару месяцев до смерти Майки, и даже сейчас вспоминать об этом…не хочется. Потому что это еще одна вещь, за которую тебе стыдно, и за которую теперь не у кого просить прощения. Вы так ничего ему и не рассказали, наверняка, к лучшему. Но стыдно. Стыдно и как-то странно, хотя вот тогда объятия были, и не только объятия, но, черт побери. Нет.
Резко обрываешь эту свистопляску воспоминаний, задвигая их куда подальше, еще глубже, чем они лежали до этого. И выдыхаешь, наконец-то, прерывисто и нервно, незаметно сглатывая и облизывая пересохшие губы. В голове что-то глухо стучит – пульс участился настолько, что пора удивляться, что Джэм не чувствует попытки твоего сердца позорно дезертировать прямо сквозь грудную клетку. А может, чувствует. Интересно, он хоть сам понимает, что творит? Кто-нибудь из вас двоих понимает, что происходит?
Близко, слишком близко. И пусть даже эти объятия не могут считаться знакомыми, сейчас человек, который вдруг решился тебя обнять – самый родной. Потому что последний, потому что единственный, кто остался, потому что понимает именно так, как нужно понимать. Даже если вы через минуту разбежитесь и больше никогда не встретитесь. В графе будущее – жирный прочерк, есть только здесь, есть только этот момент.
Прижимаешься щекой к его плечу, хотя не собиралась этого делать, но Джэм сильнее, да и дергаться в такой неустойчивой позе неразумно. Запах сигарет, такой острый, что в горле начинает першить, но ты все равно вдыхаешь, медленно, словно стараясь распробовать. «Хороший способ забыть о целом – пристально рассмотреть детали». Запах. Фактура ткани. Тепло, чувствуется даже сквозь мастерку, а может, ты просто достаточно замерзла. Прикосновение. Дыхание.
И хочется заявить – хрень полная этот ваш Паланик. От деталей тебя коробит еще больше, по спине проходит холодок, начинает знакомо сосать под ложечкой, а от нервного напряжения почти тошнит. Секунды тикают, но Джэм опять молчит, и ты молчишь, только какие-то ржавые шестеренки в твоей голове медленно поворачиваются, отсчитывая время, и каждая секунда отдается спазмом. Не можешь разобраться, что именно не так. Тебе неловко? Странно? Или даже страшно? Может, ты действительно боишься, что отпустишь себя на секунду, и это закончится слезами, обыкновенной женской истерикой. Потому что это, черт побери, Джимми, и потому что десять гребаных лет, и потому что теперь он вдруг настолько рядом, а ты настолько привыкла быть одна, что…
…Ты стоишь посреди озера на тонком льду. Каждое движение – новая трещина. Тишина. Треск. Снова тишина. Ты должна быть осторожна, но тебе необходимо двигаться. Тебя толкают, пытаешься удержать равновесие из последних сил. Осторожность. Терпение. Но делаешь шаг, повинуясь не то чужой воле, не то своему любопытству. Своей слабости. И проваливаешься под лед…
Сдаешься и на мгновение все-таки закрываешь глаза, вдыхаешь горький от сигарет запах, смешанный с отравленным воздухом Города… и тебя вдруг отпускает. Головокружение прекращается, тошнота отступает – мигрень, правда, остается на месте, но и она будто немного стихает. Вот теперь действительно полный финиш.
Открываешь глаза и просто смотришь перед собой, вперед, на грязный, забросанный окурками асфальт. Что за хрень бы сейчас не творилась, ты хотя бы согрелась, пусть даже попытка искать плюсы выглядит донельзя нелепой. Можно только тихо охреневать от ситуации, пока больше нечего делать.
Пока. Пока он вдруг снова не нарушает молчание, не менее странной фразой, чем все происходящее на этой лавочке в целом. Хотя, после всего, что уже успело произойти, ждать хоть чего-то нормального было бы слишком наивно. Сигареты так сигареты, пофигу вообще.
Опускаешь взгляд и замечаешь искомую пачку. Как она только не упала до сих пор, в этой скамье больше дыр, чем реек. Прикидываешь расстояние – нужно будет очень осторожно наклониться, чтобы ее подцепить, и только ощутив, как Джэм прижимает тебя к себе еще крепче, поднимаешь голову и перехватываешь его взгляд. В упор. Строго говоря, не в упор тут никак бы не получилось, когда вас разделяет всего дюйма два-три от силы. Опять улыбается, так знакомо и мерзко, что не можешь вдруг не расплыться в ответной улыбке, ехидно сощурившись.
Как будто время отмотали назад.
Ну-ка, влезь на ту крышу, малявка! И ты лезешь, сдираешь себе колени, но забираешься, и смотришь сверху вниз с торжеством. Да ты не выпьешь столько, от одного запаха свалишься! Пьешь, и на ногах держишься, глядя на него с ядовито-саркастичной улыбкой. Набьешь татуху? Ты-то? И ты бьешь, в очередной раз утирая Джэму нос. И так было всегда.
Он снова издевается, проверяет твои способности, проверяет, как далеко ты сможешь зайти? Что ж, во всяком случае, это лучше молчания. Многозначительно хмыкаешь, смотришь вниз, закусывая губу, как всегда бывает, когда стараешься двигаться аккуратно. Осторожно переступаешь ногами по краю лавочки, чуть выгибаешь спину и медленно, медленно наклоняешься, не разрывая объятий. Может, кому-то может показаться это эротичным – мало ли психов на свете, но, на твой взгляд, это странно. Еще более странно, чем когда вы просто сидели рядом, уже и так составляя собой потрясающий контраст. Но нет уж, так просто он от тебя не отделается, ты-то не сдашься, ни за что и никогда. И он тоже. Вот уж правда два ирландских барана…
Наклоняешься почти к его колену, подцепляя пачку кончиками пальцев, слегка подбрасываешь в руке, перехватывая поудобнее, и выпрямляешься с насмешливой улыбкой. Торжествуешь, как будто тебе и правда снова так мало лет, и даже не думаешь, что будет дальше.
- На, - протягиваешь ему сигареты, и невольно придвигаешься чуть ближе, вплотную, почти бедро к бедру, чтобы не наклоняться так сильно набок, рискуя упасть. Как это выглядит? Плевать. На все плевать, серьезно.

Отредактировано Maure Breslin (2013-11-09 21:07:51)

Кто ты такая, Мора? Можешь ли понять, кто ты, сейчас, сидя на потрепанной жизнью и погодными неурядицами скамейке посреди своего невообразимо грязного, но такого же невообразимо родного Города. И выделяясь на его фоне настолько резко, настолько контрастно, словно это убогий хромакей всему виной, словно какой-нибудь неряшливый компьютерный гений наскоро вырезал твою фигурку из другой, более радостной, более светлой картинки, и поместил сюда. Зачем, почему – кто бы знал, может, шутки ради. Веселая такая шутка: рвать чужие жизни на клочки, путать их, переиначивать, склеивая наугад, неровными кусками, издевательски трепать, мять, чтобы в конечном итоге оставить валяться в стороне от общей картины человеческого счастья. Судьба. Нелепая и жестокая, во всей ее красе. Чтобы любить жизнь не сквозь стекла розовых очков, нужно быть конченым мазохистом.
Ты всегда чувствовала себя здесь «своей», с самого первого дня, отправной точки, на которой базируется твоя память – пяти-шестилетнего возраста, и до сих пор. Слово «Чарльзтаун» упорно ассоциируется с понятием «дом», в чуть более широком смысле, чем просто родные пенаты, и знать бы еще, почему это так. Мало родиться и вырасти в Городе, чтобы быть одним из Горожан, но твое право на это звание никто и никогда не оспаривал. Почему – можно только нелепо разводить руками, потому что ответа не существует. Не нужно много ума, чтобы понять: сейчас ты разительно отличаешься от других жителей. Конечно, и от новичков, два-три года как перебравшихся поближе к культурно-историческому центру, и старательно делающих вид, что это просто «прелестный исторический район с низкими ценами на жилье», а вовсе не фабрика по производству бандитских шаек. Ты-то родом из трущоб, тебе претят белые накрахмаленные воротнички и офисный сленг, но пока твоя жизнь идет по непривычному для Города сценарию, остается только гадать, как Он еще не выдавил тебя, словно чужеродный организм, вместе с гноем всей этой престижной и высокооплачиваемой лабуды.
Два мира, которые приходится совмещать ежедневно, порождают двуличие. Двуличие порождает лицемерие, фальшь и трусость. Ты весьма старательно избегаешь мыслей об этом, но они все равно неуклонно возвращаются в часы ожидания или пронзительного одиночества, так хорошо располагающие к саморефлексии. Когда сидишь вечерами на кухне, принципиально не зажигая света, и задумчиво вертишь в пальцах сигарету, запивая никотин чем-нибудь слабоалкогольным. Или кофе, кто сказал, что кофе на ночь – это плохо? Да, все говорили, действительно, но разве же тебя это волнует. Разве же тебя волнует теперь что-то кроме твоих собственных желаний.
Порой ты задумываешься, что было бы, сложись твоя жизнь как-нибудь иначе. Например, если бы мать не держала тебя в ежовых рукавицах, если бы мозгов не хватало на собственное мнение, а чести-гордости – на выбор окружения. Если бы радостно пила без меры все, что горит, и так же радостно бросалась в объятия каждому встречному-поперечному, кто готов купить тебе пиво. Или готов заплатить за дозу. Будь все так – какой бы ты была? Опустившейся. Может, конечно, не на самое дно. Наверняка, была бы матерью ребенка от неизвестного отца, имя и лицо которого даже не могла бы вспомнить. Возможно, отмотала бы срок. Почти наверняка торговала бы наркотой. И вот тогда-то уже ничем не выделялась из основной массы жительниц Города. А ты – выделяешься. Кто ты, Мора?
Там, по ту сторону чарльзтаунского моста, ты – боец. Язвительная, настойчивая, гордая ирландка, которая сама сделала себе имя; кто-то, правда, пару раз порывался что-то сострить на тему ирландской мафии и твоего к ней отношения, но быстро затыкался, едва почувствовав твой взгляд. Да, ты карабкалась наверх так упорно, в кровь сдирая кожу, глотая пыль, падала и снова поднималась, что тебя не могли не начать уважать. Завидовать, недолюбливать, но все же уважать. Для того мира ты – профессиональный, мать его, журналист, где-то в чем-то даже публичная личность. Не звезда, конечно, но и слава Богу, зато достаточно известна в определенных кругах, чтобы быть приглашаемой на светские мероприятия и водить дружбу с людьми изначально не_твоего_сорта. Чего только окружной прокурор стоит. К слову, мероприятия ты эти терпеть не можешь, а людей ловко и без всякого зазрения совести делишь на «полезен» и «бесполезен», но это там, за пределами Города. Там правят другие законы, и даже по сравнению с жестокими законами Чарльзтауна они кажутся тебе неестественно мерзкими. В том мире приходится лицемерить чуть реже, чем почти всегда, и как бы сильно тебе не хотелось всегда говорить то, что думаешь, прямо и по-ирландски в лоб… Хочешь жить – умей вертеться. Для того чтобы подняться из бедности, нужно либо нарушить закон, либо поступиться совестью в том или ином смысле. Третьего не дано. Отвратительно.
Здесь же ты дочь своей матери. Хотелось бы, конечно, что-нибудь красивое, «дочь своего отца», и героическую историю приплести, но чего нет – того нет. Мать была сильной женщиной, очень волевой, практически несгибаемой, и очень чистой. Особенно для Города, может, поэтому ее знают, знают и помнят. А ты – ее дочь, малютка с цепкими пальчиками и блестящими глазенками, которая так ловко выбралась из чарльзтаунской ямы нищеты и порока, чтобы чуть ли не к звездам воспарить. Может быть, тебе досталось немного уважения за твое старание, но в этом откровенно сомневаешься. Здесь другое в почете, например, верность. Может, за это и уважают. Уважают за уважение, ага. К традициям. За стремление не кичиться своим финансовым и социальным положением. За то, что ежедневно, сбросив, подобно змее, личину преуспевающей женщины, ты влезаешь в свои старые джинсы, толстовку и погружаешься в жизнь Города, словно ты даже не знакома с людьми, которых многие местные видят только на телеэкранах да в газетных разворотах.
Если ты задумываешься о собственном двуличии, тебя начинает разрывать уже почти в буквальном смысле. От противоречий, от остатков совести, даже от стыда. Потому что ты не можешь найти в себе силы отказаться от какого-то из двух своих миров, от одной из двух ролей, масок. Да и что из этого на самом деле маска, если вдуматься? Что настоящее? Тешишь себя надеждой, что любовь к Городу, но понимаешь, что не смогла бы жить только им, всегда. Не выдержала бы, если бы попыталась.
«Если бы». Чертово «если бы», его можно ненавидеть только за то, что оно делает с твоим разумом, незаметно подкрадываясь и порождая в голове вопросы один охренительнее другого. Что было бы, если бы Майки выжил? Что было бы, если бы погиб Джэм? Подобные мысленные извращения стоят того, чтобы высверливать их через висок, долго и обстоятельно, пока не отпустят. Или заливать алкоголем, ты предпочитаешь именно такой вариант, и настойчиво топишь это гребаное сослагательное наклонение на дне бокала. Потому что не хочешь думать о подобном, даже думать о том, чтобы думать – и то противно. Мерзко. Разменивать жизнь одного человека на жизнь другого, когда к обоим прикипела душой так, что не разъединить без крови и ужасных, рваных ран.
На самом деле, ты любила Майка. Даже сейчас, спустя долгие годы, смотришь на себя семнадцатилетнюю сквозь какой-то жизненный опыт и приобретенный цинизм, и убеждаешься – любила. Была влюблена, как дурочка, искренне, всем своим существом, почти до потери пульса. Ты боготворила его в какой-то мере, и почему-то сейчас тебе за это даже не стыдно. Наверное, потому, что подобной силы чувство ты больше никогда не испытывала, более того – ты вообще ни в кого не влюблялась, ни разу. Симпатии были, но это все было не то, совсем не то. Может, именно поэтому ты до сих пор одна, и вполне этим довольна: лучше, чем с кем попало. А может… любишь до сих пор?
Бесшумно фыркаешь, как бы насмехаясь над нелепостью подобных мыслей. Ты не настолько наивна, чтобы предполагать, что до сих пор питаешь чувства к человеку, которого нет. Так нельзя, так не бывает. Да и изменилась слишком, шутка ли – почти тридцать. Тогда, давным-давно, Майк казался тебе таким взрослым, а сейчас понимаешь, что уже старше, чем он. Он не успел дожить до твоего возраста. Ужасное ощущение.
…Ты смогла подпустить к себе кого-то только спустя почти пять лет после его смерти. Конечно, на тебя обращали внимание, но одно дело – выслушивать комплименты от яппи, ловить на себе их взгляды и усмехаться в ответ на улыбки, и совсем другое – решиться на новые отношения. Но решилась. Его звали Чарли, высокий, голубоглазый и настолько интеллигентный, что аж зубы сводило. Ты до сих пор не можешь понять, что такого прекрасного принца могло привлечь в тебе, к тому времени - упрямой, прямолинейной и жесткой, но что-то все же он разглядел. Вы встречались почти четыре месяца, прежде чем поняли, что это бесполезно. Вернее, ты поняла, когда решилась вскользь в разговоре упомянуть о своей прошлой жизни, о Городе, а в ответ получила скуку с налетом презрения к тем, с кем ты выросла бок о бок. С этим человеком тебе явно было не по пути. И подобное повторялось неоднократно.
Закрываешь глаза, позволяя себе почти целиком отдаться ощущениям. В объятиях Джэма тепло, несмотря на усилившийся ветер, который гонит тучи с востока прямиком к Чарльзтауну, как будто мало сегодня было проблем, как будто нужен еще и дождь. Ты не видишь туч, но чувствуешь, что погода меняется, да и заметила их раньше, что уж говорить. Не индеец ведь, чтобы определять погоду по запаху ветра, тем более, какой уж тут «запах ветра» в рабочей вони Города. Но знаешь – будет дождь. Причем скоро. И совершенно наплевательски к этому относишься, как отнеслась бы к чему угодно, от цунами и до вторжения инопланетян.
Потому что голова вновь наклоняется набок, чтобы было проще, было удобнее сидеть на узкой спинке, вот так, обнявшись. Почти касаешься виском виска. Правда, твои руки лежат на сумочке, бездумно мнут тонкую бежевую кожу, потому что куда еще их деть в таком положении? В ответ не обнимешь, потому что точно равновесие потеряешь, и, в лучшем случае, свалитесь вы оба. В худшем – ты одна, вот Джэм повеселится. Весьма красочно представляешь его типичную гадкую улыбку и кашляющий смех. Хотя сейчас он почему-то не смеется, не улыбается даже, это легко почувствовать, находясь в такой близости. В неправильной, неправильной, черт побери, близости. Нелепой, неправильной, даже противоестественной.
Господи, да ты совсем умом тронулась.
Медленно и бесшумно выдыхаешь, чувствуя, как он поворачивает голову. Надо же, какое джентльменство – не дышит тебе дымом в лицо. И не усмехается. Сидит и обнимает, придерживает, почти аккуратно. Почти… бережно? Да ладно, Джэм?!
Ага, Джэм. Джимми Бранд сидит рядом с тобой на лавке в Городе, мягко обнимает за плечи, молчит и курит в сторону. Вообще самое время сомневаться в здравости собственного рассудка и думать, уж не дунула ли ты чего-нибудь недавно, и не глюки ли это. Слишком реалистичные причем.
Держишься. Вдыхаешь полной грудью, ощущая тепло и близость человеческого тела так рядом, как давно не ощущала. На самом деле, с последним своим мужчиной ты рассталась уже два месяца как, не пробыв «в отношениях» и одного. Потому что мало одной симпатии, чтобы заставить тебя быть с кем-то вместе, но на большее не способна. Потому что они все – другие. Поэтому ты ни разу, никому не позволила приехать к тебе домой, да и вообще в Чарльзтаун, назначая встречи и соглашаясь на них только по ту сторону моста. Они не понимают и никогда не поймут, что такое быть частью Города, а про заведение романов на районе, конечно, не стоит и говорить. Два разных мира. И ни одного человека, который объединил бы их для тебя. Тьфу, что за херня такая романтичная?
Основная проблема не в этом. Основная проблема в том, что Джэм сидит рядом, обнимает тебя, и от этого память опять начинает буквально исходить фонтанами таких картинок и сцен, что ты предпочла бы амнезию. Да что там – лучше уж сразу гильотину, заодно и мигрень бы прошла, навсегда, черт бы ее побрал. И хочется сказать памяти «да заткнись ты уже!», и отодвинуться, разорвать объятия, чтобы перестать изводить себя собственным… грехом. Да, вот это действительно грех, а не воровство или секс до брака, как настойчиво вещают сухопарые долговязые священники в черных рясах. Грех предавать человека, которого любишь, грех ложиться под его лучшего друга, даже если один раз, даже если по пьяни. Да что там, под друга – почти под своего, своего брата. Инцест в чистом виде, блять. Гореть тебе в Аду, долго, обстоятельно, до хрустящей корочки. Гореть вам обоим.
Но память и не думает затыкаться. Наоборот, она рада попотчевать тебя самыми грязными подробностями того дня. Того вечера. И пусть краски выглядят смазанными под воздействием алкоголя и прожитых лет, они, не в пример твоему трилистнику, такие яркие и сочные, что на мгновение бросает в жар, и тут же пробирает пугливый озноб. И под ложечкой сосет, как от страха. Ты помнишь слишком много для семнадцатилетней дурочки после изрядной дозы алкоголя, которой ты была тогда. Более того, пожалуй, ты не помнишь ни одного из своих мужчин за прошедшие пять лет так хорошо. Майк был твоим первым партнером. Джэм – вторым. Все, что было дальше, слилось в единую монотонную, безликую полосу.
Ах, память, бессердечная ты, избирательная сука!
Открыть бы глаза, стряхнуть наваждение, но хренушки. Картинки, картинки, одна за одной… Мать на ночном дежурстве, Майки, который почему-то отказался приехать ссылаясь на какую-то бредовую, по твоему мнению, из пальца высосанную причину, плюс некое напряжение в отношениях несколько последних дней. Скандал, слезы в трубку, сигареты у открытого окна, и Джэм по ту сторону, на улице. А дальше… Дальше полный пиздец.
Наверное, ты ненавидишь себя за это слишком сильно – поэтому помнишь все настолько четко. Как назло, чтобы периодически воскрешать в памяти и страдать, раз за разом, с настойчивостью психа биться головой об эту стену собственной юношеской глупости. Смысл? Нет смысла. Разве что очередной повод доказать, какие вы оба ублюдки, и в очередной раз об этом дружно промолчать. Хотя помнит ли он? Способен ли помнить подобное? Почему-то тебе кажется, что да. И вовсе не с расчетом на «незабываемую ночь» (от одной мысли об этом делается дурно), а просто потому, что тогда вы предали Майка. Такое нельзя забыть и спустя сотню лет.
Но хуже всего то, что сейчас чувствуешь его руку на своем плече, и внутренне тебя передергивает. И лучше бы в плохом смысле, но нет. Нет! Резкий вдох, чтобы заполнить легкие до отказа его запахом и убедиться, что все это чушь. Как это бывает, что если запах противен или не вызывает никаких эмоций, то о каких-то чувствах не может идти и речи. Надеешься, что тебе будет хотя бы безразлично, а в идеале должно затошнить – но нет, ни того, ни другого. Только голова раскалывается, глазные нервы сдавливает, и ты невольно хмуришься, борясь с желанием потереть лоб. Потому что тогда придется пошевелиться, а тебе не хочется разрушать установившийся контакт. Почему?
Потому что дура. Основываясь на воспоминаниях одной ночи, что-то себе выдумать…
Хотя на какой, к черту, одной ночи – Джэм был рядом с тобой, так или иначе, сколько ты себя помнила. И, похоже, привыкла к нему, сама того не заметив, скучала по нему куда сильнее, чем казалось, а теперь… И что теперь, спрашивается? Нахер оно вам обоим? Нахер оно тебе лично?
Это, конечно, потрясающая идея: когда за тобой ухаживают банкиры, бизнесмены, актеры, посылать их всех, и вместо этого сидеть тут на спинке лавочки и предаваться ностальгическим чувствам, которых никогда не было. Не было! Или…?
Блять. Не хочется думать об этом сейчас, потому что он слишком близко, и это путает тебе все карты. О таких вещах нужно думать наедине с самой собой. Ну, может, с бутылкой и пачкой сигарет, с этими ребятами о жизненных перипетиях всегда думается как-то особенно продуктивно. Будь у тебя какая-нибудь «лучшая подруга», ты бы, может, поделилась бы с ней… хотя нет. Нет уж. Сама справишься. Как будто не справлялась прежде, честное слово.
Усилием воли заставляешь память все-таки заткнуться и худо-бедно приводишь мысли в порядок, мимоходом размышляя, как долго еще будешь купаться в роскоши джэмовских объятий. И когда вновь звучит его голос, ты только искривляешь губы, не то в усмешке, не то в презрительной гримасе. Ага, а тебе, как будто, не пора. Ну да, ты уже везде опоздала, где только могла, чего уж теперь дергаться. Но чтобы не понять, что это – всего лишь банальная отмазка, попытка бегства, нужно быть умственно отсталым. Вообще странно, что он держался так долго, а не сбежал сразу же, еще у закусочной, потому что это Джэм, он мог. Это исключительно его профиль – перевернуть все с ног на голову и смыться под шумок, как всегда. Всегда неизменный Бранд, черт бы его побрал. Хренов эгоист.
Поворачиваешь голову и натыкаешься на его взгляд. Неожиданно-прямой, без попытки улизнуть, отвести глаза или похабно улыбнуться, как это обычно бывает. Просто смотрит, но ты невольно щуришься, как будто надеясь, что сможешь прочесть по этим светлым глазам его мысли. Да какие мысли? Хочет сбежать – пусть бежит, переживешь. Пожалуй, ты бы даже удивилась, если бы события пошли по другому пути. А так все ожидаемо. Предсказуемо. И почему-то все равно горько.
Без руки на плече становится холоднее, но вместо того, чтобы поежиться, опираешься на колени руками и выгибаешь спину, наклоняясь вперед, пока несколько позвонков не издают слабый хруст. Вот, так-то лучше. Поиграли в воспоминания – и хватит, пора жить дальше. Поднимаешься на лавочке, выпрямляясь во весь рост, и легко спрыгиваешь на асфальт, цокая металлическими набойками каблуков. Воспаленный мозг воспринимает это без особой радости, отдаваясь новой пульсирующей волной, но ты даже не морщишься. Ты вообще спокойна, потому что устала, морально и физически вымотана настолько, что самообладание становится разновидностью истерики.
Пока Джэм докуривает сигарету, машинально приводишь себя в порядок: отряхиваешь плащ, выравниваешь сумку на плече, поправляешь воротник. Не то чтобы педантично, просто нужно чем-то себя занять, пока Бранд разродится очередной убийственной фразой. Он же сегодня инициатор, во всех смыслах, вот пусть и отдувается до конца, раз уж решился и взял на себя, что называется, ответственность.
И разрождается, надо же. И делает вид, что ему совершенно безразлично то, что он говорит. И встреча безразлична, и перспектива новых – тоже. И врет.
Ты бы поверила в его похуизм, если бы не видела, что происходящее ломало его не меньше твоего. Если бы он не держал тебя за руку, если бы не обнимал, черт возьми. Даже просто – «если бы не обнимал». Объятия – это уже из ряда вон, уже достаточный повод, чтобы усомниться в том, что ему все равно. А уж после подобной демонстрации этого безразличия... Три ха. Хорошая мина при плохой игре, Джимми.
Поднимаешь на него взгляд, усмехаешься краем губ и пожимаешь плечами, словно спрашивая «Номер? Зачем?». А что, раз он решил поиграть – ты присоединишься. Вместе вам играть было всегда веселее, взаимный азарт, который в итоге может привести к…Нет, об этом потом. Наедине с собой и при наличии рядом крепкой стенки, об которую можно вдоволь постучаться больной во всех смыслах головой. И все хорошенько обдумать, внести хоть какой-то порядок в ту безумную вакханалию пляшущих мыслей, воспоминаний и выводов.
Машинально лезешь в сумку, чтобы достать блокнот, и пока ты роешься, почему-то упорно натыкаясь на пачку Винстона четыре раза подряд, слышишь телефонный звонок. Усмешка, тихо хмыкаешь себе под нос. Вот же трепло, подъезжает он. Похоже, и правда на работу, и почему-то даже не возникает мысли, что на том конце провода – какая-нибудь его пассия. Джэм и пассия с кодовым именем «мышка» - это вообще что-то из разряда фантастики. Скорее всего, эта «мышка» - плечистый мужик с громким голосом и матом через слово. Работа, значит.
Ты даже не спросила, где он работает. Судя по ладоням – явно не в бухгалтерской конторе. Судя по Джэму – вряд ли ведет честный образ жизни. Может, конечно, ты слишком плохого о нем мнения, может, он изменился, может… Но, скорее всего, нет. Почему-то все еще убеждена в том, что знаешь его, несмотря на десять лет разлуки. Такая вот наивная, идеалистическая мысль, греющая душу.
Наконец рука нащупывает узкий черный блокнот с прикрепленным к нему карандашом, но через секунду ты меняешь свое решение. Чувствуешь, что это будет полной капитуляцией: сидеть и ждать, когда же этот засранец позвонит, если вообще позвонит. И дело даже не в том, чтобы ждать, потому что ждать ты все равно будешь, даже если не хочешь этого, а в том, чтобы признаться ему, что готова это делать, в то время как Бранд будет активно изображать крайнюю степень незаинтересованности. Нет уж.
Вместо блокнота сгребаешь одной рукой свой простой, кнопочный телефон, пачку сигарет и ту самую патриотично-ирландскую зажигалку.
- Набери себя, - беспечно, спокойно, почти безразлично, протягивая ему телефон. Что, разве не Джэм хотел все делать самостоятельно, решать за двоих? Флаг в руки.
Усмехаешься в сторону, не менее привычным жестом выуживаешь сигарету и закуриваешь, поднимая голову и выдыхая дым прямо в серое, подернутое грязноватой пеленой подступающего дождя небо. А что, может, у тебя нет блокнота, а контакт хочешь сохранить? И вообще, двадцать первый век на дворе, какие бумажки.
Смотришь в глаза. Ухмылка, издевательская, как раз в его духе. Не он ли научил тебя так кривить губы, а? А потом быстрый мимический жест, гримаска, как бы говорящая «да успокойся, не буду я тебе звонить», потому что действительно не будешь. Просто ты не хочешь сдаваться, еще и без боя, несговорчивость и гордыня просто не позволят, кому это знать, если не ему? И, кроме того, он знает твой адрес, если не думает о том, что ты переехала куда-то в Даунтаун и разгуливаешь по Городу просто так, утренний моцион у тебя, с неудавшимся кофепитием.
Зажимаешь фильтр губами и прячешь пачку вместе с зажигалкой обратно в сумку. Мыслей о том, куда идти теперь, нет совершенно. Ни одной. Хоть тоже на работу поезжай, честное слово, но что тебе там делать с таким раздраем в голове. А раздрай вернется, стоит только немножко себя отпустить, то есть – позволить измученному мозгу расслабиться. Поспать бы сейчас, да только уснешь разве?
На секунду задерживаешь дыхание, словно смакуя, и выдыхаешь облако дыма, стряхивая пепел на асфальт.

Отредактировано Maure Breslin (2013-11-13 09:26:17)