Не думать. Попросту не_думать, казалось бы, что в этом сложного? Не превозмогать себя, не заставлять делать что-то или, наоборот, не делать, не наступать на горло или на собственную гордость - всего лишь удерживать свое подсознание от настойчивых попыток отклониться в сторону от выбранного курса, скатиться по наклонной в никому не нужные рассуждения. Не думать. Держать себя в руках, выдыхая через раз и усмиряя сердцебиение. Но, должно быть, тибетские мудрецы и всяческие ламы не зря столько времени проводят в медитациях, вдали от людской суеты, попрятавшись по своим монастырям высоко в горах, и таким образом учатся достигать полной чистоты сознания. Ты, к сожалению, так не умеешь, единственный твой доступный способ избежать мыслей - это напиться, так, чтобы думать не получалось чисто физически, но и даже этого мало-мальски приятного выхода в ближайшее время не предвидится, если, конечно, не забить на все и не удариться в противоречащие возрасту и статусу сумасбродства. Увы.
По-хорошему, тогда, в парке, тебе следовало пойти к метро и куда-нибудь уехать. Не на работу, конечно - со своей абсолютной неработоспособностью пришлось смириться очень быстро, но хотя бы обратно домой, чтобы не идти пешком, не мерить Город нервными, быстрыми шагами, ожидая, что небо вот-вот рухнет на твою голову. Но вся проблема в том, что ты находилась в Чарльзтауне, в Чарльзтауне с одной веткой гребаного метро, а значит, тебе следовало пойти за Джэмом. Выждать, конечно, несколько условных минут, а затем снова направиться к подземке, максимально старательно отводя взгляд от маячащего впереди знакомого силуэта. А то и, не дай Боже, случайно встретиться взглядами, и там уже представить страшно и тошно, какие мысли это породит в голове обоих, и, в первую очередь, в его голове. Знакомая гаденькая улыбка всплывает в памяти почти угодливо, заставляя трясти головой. Пойти за Джэмом? Да черта с два.
Вместо этого ты машинально шагаешь в противоположную сторону, через сквер, по узким улочкам, и идешь до тех пор, пока на лицо не падают первые капли дождя, приводя тебя в чувства. И тогда-то доходит, что за спиной осталось уже две третьих Города, что ноги наливаются свинцовой тяжестью от неудобной обуви на чертовых каблуках и быстрого шага по крутым улочкам, а желудок вновь ноет, норовя свернуться узлом от голода и тошноты. Приходится забежать в случайное кафе, как раз вовремя, чтобы не попасть под разразившийся, наконец, ливень - удивительное везение, особенно для сегодняшнего дня, который, по всем внешним признакам, собирается все-таки тебя угробить. На пару с Городом, сломать, расколоть и растереть в пыль, смешав с грязью водостоков и неровного полотна луж. Растворить в окружающей серости, так, чтобы не осталось и следа, ни единого воспоминания. Но ты не собираешься сдаваться, ни при каких обстоятельствах, и даже умудряешься составить более-менее внятный план, или что-то отдаленно похожее на план, пока жуешь сэндвич с чем-то, запивая зеленым чаем и глядя на захлебывающийся в непогоде Город. Да, именно, запивая зеленым, мать его, чаем - невиданная щедрость по отношению к измученному организму, которую позволяешь себе почти неосознанно.
Не думать. Заставляешь себя не думать, когда выходишь на улицу и добегаешь до одной из Городских аптек, прячась от поутихшего, но все еще противно моросящего дождя. По-хорошему, чтобы приобретать подобные лекарственные препараты, нужно разрешение здравомыслящего врача, а то и специальное назначение. Но ты живешь в Городе, здесь все свои - кто будет заморачиваться подобными условностями? Были бы деньги, а они в тебя есть, и пара заветных оранжевых пластиковых баночек перемещается в твою сумку. Возможность купить что угодно и когда угодно ненавязчиво греет душу: если тебе однажды придет в голову застрелиться, это не составит особенного труда. Такое своеобразное осознание того, что твоя судьба в твоих руках, тешишь себя этой мнимой свободой, мол, если что - всегда сможешь выйти из игры, не считаясь ни с чьим мнением, и вариантов выхода столько, что глаза разбегаются. Приятно.
Не думать. Не вспоминать. Нечеловеческим усилием воли затыкаешь свою память, проходя по узким, до боли знакомым переулкам, концентрируешься на стуке собственных шагов – цок, цок, цок, металлическими набойками по мокрому асфальту, лишь бы не услышать воскрешенные из подсознания голоса потерянного прошлого. Лишь бы не вспомнить, как гуляла по этим же улочкам под руку с Майком, когда он поздно вечером провожал тебя до дома. Потому что неясно, что способно причинить больше боли – эти выворачивающие наизнанку душу картинки безмятежного, наивного счастья, или осознание того, что ничего не вернешь. Сколько лет ты ходишь по Городу в одиночестве, как удачно, даже ловко приучила себя к этому, что даже получаешь удовольствие, а теперь прочная стена вдруг крошится, грозя рассыпаться неровной грудой уродливых обломков при каждой мимолетной мысли. Наскоро латаешь ее демонстративным безразличием, вернее – попросту уходишь от проблемы, отворачиваешься и делаешь вид, что тут вообще ничего не происходит. Не думаешь, фактически закрываешь глаза и затыкаешь уши, абстрагируешься от всего и вся. И идешь, предпочитая занимать свои мысли чертовым дождем, который припускает с новой силой, едва только сворачиваешь с Банкер-Хилл на родную Жемчужную; льет так, что даже не остается времени, чтобы оглядеться и, например, заметить дом Брандов, как и прежде стоящий недалеко от твоего.
Не думать. Закрываешь за собой дверь – между прочим, новую, не из прошлой жизни, не в пример той же мебели, большей частью перекрашенной, а то и вовсе выброшенной ко всем чертям… Закрываешь дверь и методично избавляешься от некогда вроде бы красивой, а теперь основательно промокшей одежды. Затем – машинально горячий душ, настолько, что температуру воды едва можно вынести, но это самый верный способ не слечь с простудой, потому что только ее тебе не хватало сейчас, в довесок к мигрени. Удивительно: день только-только начался, а уже успел несусветно тебя задолбать. Надо сделать перерыв. Две таблетки успокоительного, три обезболивающего, запить водой из-под крана – не до церемоний. Заботиться о своем здоровье, относясь к нему наплевательски – это своего рода искусство. Забираешься в неубранную с утра постель в обнимку с ноутбуком и с наигранной бодростью принимаешься разгребать почту, даже успеваешь набросать несколько предложений для будущего материала, прежде чем вещества всасываются в кровь и вдруг погружают тебя в сон без сновидений. Резко, будто кто-то щелкает выключателем – фармацевты свое дело знают.
…Мир спустя пять часов кажется другим, наверное, потому что простое движение век вверх-вниз не причиняет боли, хотя на большие маневры ты не способна – подсознательный страх разрушить хрупкое перемирие с собственным организмом. Тем не менее, даешь себе только три минуты, а потом все равно поднимаешься на ноги. Не тебе ведь бояться какой-то там боли и головокружения. И тошноты. И воспоминаний. От таблеток немного шатает, но это временный побочный эффект, главное, что тебе так спокойно, как давно уже не было. Осторожно добираешься до окна и распахиваешь его, вдыхая холодный, влажный от все еще моросящего дождя воздух. Может быть, конечно, прибегать к действию транквилизаторов – это не очень честный ход, но, с другой стороны, ты же не стала пить, а всего лишь подарила себе несколько часов сна и спокойствия, которое вполне сойдет за хорошее настроение, если рассмотреть под определенным углом. К сожалению, этот эффект тоже временный.
Тебя снова накрывает значительно позже, спустя два или три часа после пробуждения. Когда уже успеваешь по лужам добраться до условно ближайшего и условно приличного супермаркета, когда даже приносишь нехитрую снедь домой, и даже когда уже звонишь в автосервис, выяснив, что твоя малышка снова в порядке и на ходу. И только когда берешься за приготовление своего «ужина», без особого энтузиазма нарезая овощи в салат, и случайно задеваешь лезвием палец, от внезапной боли резко пробуждаешься, почти вздрагиваешь, соотносишь А и Б, а в результате…
Лучше бы этого не было. Лучше бы всего этого, черт возьми, не было.
В результате вдруг становится мало не думать: нужно не_ждать. Ты уверена в том, что он не придет, процентов так на семьдесят восемь, а может, и на все девяносто. Струсит, да и едва ли ему нужно дважды за день вот так грубо вспарывать старые раны. Обещание зайти – это тебе не прозрачное и слишком уж отдающее случайным сексом «я позвоню», и слава, в общем-то, Богу. И пусть заслуга в этом исключительно твоя, легче от этого не становится ни на йоту. Вечером. Зайдет. Он. А ты, видимо, должна сидеть у окна и ждать, горестно вздыхая и подпирая голову рукой. Вот еще, пфф. Может, у тебя были планы на этот вечер? Может, ты не готова принимать гостей? Может, у тебя вообще ревнивый муж и семеро по лавкам? Какого хрена он даже не спросил?! И если, ты не станешь себя обманывать, в версию с супругом и мелкими спиногрызами верится мало, то о занятости можно было осведомиться, хотя бы мимоходом. Но нет, чтобы Джэм да считался с чьим-то мнением, кроме собственного – это из разряда фантастики. И это бесит до зубовного скрежета.
Строго говоря, бесит не неуемный эгоизм Бранда, от него ты не успела отвыкнуть и даже, где-то, в чем-то, соскучилась. А вот собственное зависимое положение мгновенно доводит тебя до кипения, так, что ты свирепо сверлишь взглядом несчастный томат, который пыталась нарезать, а затем, почти плюнув не до конца истлевшую сигарету в пепельницу и воткнув нож в доску, уходишь из кухни.
Тебе не нравится быть слабой, еще меньше нравится быть зависимой от кого-то, особенно если этот кто-то – Джэм. Даже Джэм, которого ты не видела десять лет, даже Джэм, который извинился за свой самый свинский поступок, и даже Джэм, который за каким-то хреном обнял тебя на глазах у всего Города. Даже, вернее, в особенности, Джэм, от чьего прикосновения в твоей голове случается такой немыслимый кавардак, что становится почти стыдно, почти страшно. Мудак. Ты не будешь его ждать. Он все равно не придет.
Поначалу даже думаешь о том, чтобы уйти на весь вечер в какой-нибудь бар в Городе, а то и вовсе приодеться приличнее, вызвать такси и выбраться в люди. Хоть в Boston Rumor, хоть в театр – не так важно, на самом деле, лишь бы не быть дома и не демонстрировать своего ожидания, которого, разумеется, не будет. Останавливает лишь то, что сбежать из дома сейчас – значит, не ждать настолько демонстративно, что это докажет обратное, в первую очередь, конечно, тебе самой. Вместо этого, бросив неудавшийся ужин, отправляешься в почти отремонтированную гостиную, и со старательностью, достойной бригады рабочих, доклеиваешь обои в оставшийся угол, выбрасываешь весь строительный мусор на задний двор и вообще принимаешься за уборку. Исключительно потому, что это было пора сделать давным-давно, и вот теперь случай, наконец, представился. Тебе нужно чем-то себя занять, чтобы не думать, и не чувствовать себя дурой.
Не ждать. Соревнуешься с собственной головой, с которой, вроде бы, всегда была в ладах. Может, это то самое, извечное противоборство разума и чувств, но это звучит отвратительно по-книжному, а ты реалистка, да и на прекрасную даму из рыцарского романа тянешь слабо. Или даже совсем не.
Но чем темнее становится за окном, тем навязчивее становятся мысли. Тем ярче картинки. Для того чтобы забыть утро, мало транквилизаторов – тут бы, скорее, пригодилась гильотина. Его голос стучит где-то в голове, словно ты сходишь с ума, а лицо можно восстановить по памяти в таких мельчайших деталях, что грешным делом думаешь, не попробовать ли тебе его нарисовать. Тьфу, блять. Этого только не хватало.
Вместо этого заставляешь себя закончить приготовления «ужина», тихо матерясь сквозь зубы и едва не роняя пепел на салатные листья. Голод не тетка, и желудок уже дает о себе знать отрывистыми спазмами, иначе бы, конечно, тебя на кухню не загнал даже Апокалипсис. Все дело в нелепых потребностях организма, а вовсе не в том, чтобы…нет, даже думать об этом мерзко. Ты никого не ждешь, потому что тебе это нахер не нужно.
Максимально простой ужин на одного, сигареты и работа – все так, как и должно быть. Ужин, как и положено, остается почти нетронутым, пепельница, как и положено, постепенно заполняется, и буковки на белом электронном листе, как и положено, складываются в предложения. Мир. Покой. Мир и покой, чтоб тебя! И даже почти не обращаешь внимания, как предательски учащается пульс при каждом звуке с улицы, отличном от ровного шороха дождя; не отвлекаешься на то, чтобы обругать саму себя за подобную реакцию последними словами. Все как всегда, особенно если избегать осознания странной обиды, разрастающейся в груди при каждом взгляде в угол монитора. Девять вечера, десять, одиннадцать…
Если бы кто-нибудь попросил тебя сформулировать девиз, которым руководствуешься в жизни, ты бы посмотрела на этого человека, как на больного. Но все же, если вдаваться в подобную пафосную ерунду, то это «надеяться на лучшее и ждать худшего». И сейчас этот чертов девиз не работает, ведь ты же не ждешь ничего, очень и очень усердно. Напоказ.
Только когда время переваливает на час за полночь, в конце концов, поднимаешься со стула, вытряхиваешь пепельницу, убираешь в холодильник остатки салата, и отправляешь себя спать, оставив ноутбук и многочисленную рабочую макулатуру на кухонном столе. Шансов на то, что уснешь, конечно, немного, но ночные бдения перед экраном сейчас никому не нужны, никаких дедлайнов, никакой необходимости немедленно зафиксировать мысли, поэтому – схема повторяется: горячий душ и постель. И тупой, бессмысленный взгляд в потолок.
Дождь и не думает прекращаться, и ты бы углядела в этом какое-то издевательство над собой, если бы не старалась игнорировать всякие мысли не в ту сторону. Дождь и дождь, черт с ним. Стук капель должен убаюкивать, значит, поможет тебе уснуть. Вдох-выдох.
Хорошо, что он не пришел. Вдох-выдох. Ты давно уже не пускала никого в свой дом. Последним, кажется, был Дилан, старший сын твоих соседей, да и то он помогал тебе вынести шкаф, так что, за гостя не считался. Вдох-выдох. Все-таки хорошо, потому что ты совершенно не представляешь себе, как бы выглядела эта встреча. В прошлый раз, когда вы оказались наедине у тебя дома, тоже была ночь, ночь, алкоголь, обида и чертов азарт, подтолкнувший вас друг к друг. И секс. Сердито морщишься и выключаешь светильник, поворачиваясь набок и закутываясь в одеяло. Вдох-выдох. Нужно просто заставить себя понять, что вы теперь чужие люди. Что все изменилось, вы изменились. Вдох-выдох. Не девочка же, не маленькая, чтобы верить в какую-нибудь сказочную чушь про волшебную силу дружбы и узы не кровного родства. Вдох-выдох. Выдох-вдох.
И так до тех пор, пока сердцебиение не успокаивается, а веки не смыкаются сами собой. До тех пор, пока относительную тишину вдруг не прорезает отчетливый, может, даже требовательный стук в дверь. Точно понимаешь, что это стук в дверь, потому что о звукоизоляции в старом доме речи и не идет, но почему-то поднимаешься с кровати нарочито медленно, почти неохотно становясь босыми ногами на холодный паркетный пол. И игнорируешь бешеные кульбиты, которые начинает выделывать сердце, предпочитаешь опираться на логику. А логика в том, что это Чарльзтаун, и мало ли, какому придурку вздумалось ломиться к тебе посреди ночи. Наверное, любая нормальная женщина в такой ситуации набрала бы 911, но ты выросла в Городе, ты не общаешься с копами по собственной инициативе, а бейсбольная бита стоит рядом с дверью, и там же лежит электрошокер, на всякий случай.
Спускаешься вниз в чем была: темно-зеленые штаны и серая майка, и даже не думаешь о том, чтобы накинуть какой-нибудь пресловутый халатик, потому что его же еще искать надо, и не факт, что найдешь, в своем-то по-холостяцки аскетичном жилище. К черту, не тот случай, не до изысков. Изыски заканчиваются на том, что у твоей входной двери имеется глазок, и хватит, хотя толку немного – все равно по ту сторону слишком темно, света далекого фонаря явно не хватает, и ты это знаешь. Поэтому просто открываешь дверь и в упор смотришь на стоящего на пороге человека, щурясь и машинально убирая с лица прядь, выбившуюся из небрежной косички. Вдох-выдох. Сердце подскакивает к горлу.
Хренов Санта со своими сюрпризами.
- Там есть звонок вообще-то, - непонятно, зачем и к чему сообщаешь эту информацию и зябко ежишься от холода ночного дождя. Конечно, сейчас, без каблуков ты немного ниже его ростом, а без косметики выглядишь младше, но это не должно заставлять тебя чувствовать неловкость, не тот возраст и ситуация не та. В конце концов, это очко в твою пользу: ты же не ждала, а он все-таки пришел, и это после старательного, но очевидно-наигранного безразличия.
Один - ноль, Джимми?

Отредактировано Maure Breslin (2013-12-01 13:25:08)

Пьяный. Он же, блять, пьяный в стельку. Понимаешь, едва только глаза привыкают к смазанному дождем и ночью освещению, а ветерок доносит характерно-мерзкий запах алкоголя вперемешку с сигаретами. Не морщишься, а только едва заметно щуришься, невольно гадая, сохранились ли в Бранде сейчас хотя бы остатки адекватности, и внутренне напрягаешься, словно обращаясь в сжатую пружину. Распрямиться в любой момент. Захлопнуть чертову дверь, поддавшись каким-то странным представлениям о здравом смысле, приобретенным по ту сторону моста. С точки зрения банального инстинкта самосохранения это будет идеальным вариантом, потому что на пороге твоего дома стоит человек, отсидевший девять лет за убийство, и находится в той стадии алкогольного опьянения, в которой его следует бояться в прямом смысле этого слова. Без шуток.
Нет, он не пьяный, он бухой. Пьяные – это что-то такое, в залитых мартини шелковых рубашках, пахнущие дорогим парфюмом и не менее дорогим алкоголем, интеллигенция, превращающаяся в романтичное быдло при должном повышении градуса. Здесь все совсем по-другому. Человек становится зверем, теряет границы дозволенного, и никаких тебе сантиментов, вздохов и нетрезвых откровений. Грязь и вся подноготная наружу, обильным фонтаном душевных нечистот.
Тебе еще повезло. По сравнению с остальными, выросшими в Городе, конечно. Ты никогда напрямую не сталкивалась с пресловутым домашним насилием во всей его мерзостной красе. Не было отца-алкоголика, который избивал бы вас с матерью, да и матери-алкоголички тоже не было. Ты хорошо устроилась, Мора, удобно и удачно, во всех отношениях. Может быть, именно поэтому вид Джэма на пороге порождает хаос в голове и повергает тебя в растерянность на доли секунд. Лишь на доли секунд, потому что вдруг в этом только начавшемся спектакле появляется третье, своеобразное действующее лицо, и из пружины ты обращаешься в сжатый комок нервов, скрученный настолько, что от тесноты и напряжения переплетенных окончаний вся конструкция дрожит, готовая вот-вот взорваться.
Одной рукой удерживаешь дверь, другая инстинктивно сжимается в кулак – слабая попытка привести себя в чувства. Укол условно аккуратных ногтей в кожу отдается спазмом в предплечье и локте, но не приносит облегчения. Инстинкт самосохранения невнятно пищит что-то о необходимости захлопнуть дверь, запереть на все засовы и позвонить в службу спасения, но (не)адекватность выросшего в Чарльзтауне человека с этим категорически не согласна. И гордость ей вторит, да так ладно, что очень быстро целиком заглушает голос рассудка. Того, что никак нельзя назвать врожденным – скорее приобретенным в мире других людей и других проблем. Мимоходом бросаешь взгляд на пистолет и щуришься еще больше, сжимая челюсти почти до хруста. Да, ты давно не видела оружия так близко. Давно не видела его в руках Джэма, но если он решил тебя этим запугать, то явно недооценил степень твоего упрямства. Не учел изменившегося с утра состояния.
Одно упоминание о Майке почему-то порождает короткую вспышку злости, хотя еще днем ты старалась не думать о нем чуть больше, чем совсем. Какого хрена он приплетает сюда его, еще и язвить пытается?! И вообще, упоминает те отношения десятилетней давности, и давно погибшего брата, лучшего из вас всех, и уж точно лучшего, чем вы двое, Городские ублюдки? «Как он смеет» прозвучало бы слишком пафосно, даже в мыслях. «Какого хрена» - уже ближе к делу, к настроению и ситуации. Несколько секунд борешься с так некстати разыгравшейся яростью, с силой сжимая край двери, так, что пальцы белеют и начинают ныть от напряжения. Взгляд, глаза в глаза, нарочито ровный, но если бы ты умела, то, наверное, могла бы испепелить его на месте. За то, что вот так вломился в твою жизнь и все к хренам раскурочил, начиная от самообладания и заканчивая четко выстроенной логикой симпатий и антипатий. И все это за один день. Сука.
Взмах оружия прямо перед носом заставляет тебя невольно отстраниться, слегка отклониться назад, ровно настолько, чтобы ствол не мазанул тебя по щеке или подбородку. Это почему-то приводит в чувство, на смену злости приходит легкая нервозность, но вместо того, чтобы расставить все по полочкам, порождает еще больший хаос в голове. Невозможно перехватить взгляд Бранда, если он сам хоть немного не сосредоточится, а он и не пытается. Он вообще не здесь, не с тобой, и это вполне себе нормальный эффект. Судя по состоянию, выпил он никак не меньше пары бутылок, и это именно та, самая критично-опасная кондиция, какую только можно себе представить. Когда твердо держится на ногах и в достаточной мере управляет своим телом, но совершенно не контролирует разум. Ни разу в жизни подобное состояние Джэма не предвещало ничего хорошего, в том числе – для него самого. И для тебя.
Тогда, в той жизни, в той реальности, с пьяным Брандом обычно возились Майк или Терри, потому что это была их обязанность, их святой долг. Тебя никто никуда не подпускал, и это было вполне объяснимо: они были братьями, командой, а ты… Ты – красивым дополнением. Что-то вроде прикрепленной на боеголовку ленточки, вроде бы и нахрен никому не надо, но симпатично, так что, пусть будет. Своего рода иерархия, она существовала всегда, и, наверное, поэтому Майки так бесился, когда Джэм своим излюбленным способом «на слабо» втягивал тебя в очередное сумасбродство. И при этом сам же Джэм ненавидел, когда ты вляпывалась куда-либо самостоятельно, хотя ты, вроде бы, и не пыталась, в их дела никогда не вмешивалась, и на равные права не претендовала. Хренов феминизм никогда не работал в Городе, и тебе было это известно. Одно дело – на спор спереть что-нибудь из супермаркета, и совсем другое – лезть туда, где играют по-крупному. Ты не лезла. Мозги у тебя всегда были на том месте, куда их вколотила покойная матушка, то есть, в голове. Тоже везение своего рода.
В соответствии с иерархией выстраивалось поведение, десять лет назад. Это было удобно, правильно, чуть ли не естественно, но это было. Прошедшее время нельзя называют прошедшим, вы все изменились. Ты изменилась, и если бы не короткие помутнения рассудка, никогда в жизни бы не позволила Бранду командовать собой теперь. Если бы не. Но реальность искажается, одна картинка накладывается на другую, прошлое лезет изо всех щелей, и ты почти перестанешь понимать, какой сейчас год. Наверное, если бы вы виделись хотя бы изредка, пока он мотал срок, тебе было бы проще смириться с тем, во что превратилась ваша жизнь и во что превратились вы сами. Медленное, постепенное и планомерное осознание, а тем, до кого не доходит, можно повторить и дважды. Но нет, вместо этого вы – как хреновы путешественники во времени, вас словно выдрали из миров друг друга и протаскали по каким-то иным вселенным, чтобы потом неожиданно вернуть на свои места. От такой встряски немало кружится голова и начинает мутить. Или это опять от волнения?
И непонятно, чего в тебе больше: юношеской упертости через-годы-через-расстоянья, или нынешнего, взрослого, профессионального упрямства. Какого уважения ты требуешь к себе – как к состоявшемуся во всех смыслах человеку, с которым придется считаться, или как к той неуемно-энергичной девчонке, которая гордо демонстрировала ярко-зеленый трилистник на запястье? Нет ответа. Ты сама не можешь определиться, а Джэм только добавляет неразберихи, но о том, чтобы сдаться и стушеваться речи в любом случае не идет.
Шаг вперед, но ты не двигаешься с места, ты вообще не шевелишься, прямо смотришь в подернутые пеленой алкогольного тумана, и без того светлые глаза, и даже не моргаешь. Спокойно, почти демонстративно, почти с вызовом. Обнаружить ту грань между гордостью и послушанием непросто, если вообще возможно, но тебе придется это сделать, иначе просто разорвет на части от хреновых противоречий, которых теснится в голове с избытком. Кто он, кто ты, и что происходит между вами? Почему ты не чувствуешь отвращения, даже презрения или недовольства, когда он выдыхает тебе в лицо проспиртованный воздух из своих легких? Разве что хочется отвесить ему затрещину и назвать придурком, потому что он придурок и есть. Нажрался и пришел, под дождем, тоже мне, чертов романтик. И снова эта улыбка, знакомая и мерзкая до дрожи, исключительно джэмовская, никто больше не умеет так кривить губы, и так смотреть при этом. И от перспектив, которые рисует этот взгляд и эта ухмылка, подсознательно хочется бежать куда-то за канадскую границу – снова инстинкт самосохранения, только на этот раз приправленный осознанием того, какой феерический пиздец способен натворить этот человек, будучи в таком состоянии и в таком расположении духа. Натворить в принципе и с твоей жизнью – в частности.
На секунду и уголок твоих губ слегка дергается, силясь изобразить усмешку, но в результате только сужаешь глаза, упрямо не отводя взгляда. Дюймов пять-шесть между вами, никакого личного, положенного по этикету, пространства. Пфф. Даже положенного по адекватности пространства – и того нет. У Джимми, твоего почти_брата, в руках пистолет и бутылка скотча, Джимми – твой почти_брат, ты не можешь не пустить его, верно? Да он и не станет спрашивать.
К тому же, ты ведь так усердно НЕ ждала его. И разве ты НЕ ждала его в трезвом состоянии? Это смешно.
- Убери ствол, - вместо ответа на вопрос, тихо, но если бы слова обладали материальным воплощением, эти по твердости сошли бы за алмаз. Глаза в глаза, еще на секунду, потом разворачиваешься, выпуская дверь, и идешь вперед по пустому коридору, даже не заботясь о том, послушал тебя Бранд и услышал ли вообще. Направо – дверь на кухню, возле которой на стене в новой рамке висит вышитое когда-то твоей матерью «céad míle fáilte» на зеленом фоне и с маленькими клеверами по бокам. Одно из немногих украшений дома, которые ты решила оставить, хотя оно идет полностью вразрез с твоим жизненным укладом. В дом номер тридцать девять по Жемчужной улице редко заглядывают гости, для которых, по идее, должна висеть эта табличка. Интересно, знает ли Бранд, что ты делаешь для него исключение? Знает ли, что происходило в твоей жизни и в этом доме за прошедшие годы?
В два отрывистых движения сгребаешь со стола ноутбук и ворох бумажек, водружая все это на холодильник, подальше от греха: желания тратиться на новые гаджеты нет ни малейшего. Только здесь зажигаешь свет – маленький настольный светильник, неяркий, скорее даже тусклый, и потому не раздражающий твои вечно усталые глаза. В его свете ты обычно ужинаешь и работаешь, да и вообще пользуешься прячущимися под потолком лампами в деревянном абажуре крайне редко.
Вместо ноутбука ставишь на стол пепельницу и, помедлив, два стакана из толстого стекла. Пить не то чтобы не хочется, но делать что-то все же надо, и других вариантов у тебя пока нет. В кармане висящей на спинке стула кофты обнаруживаешь пачку Винстона с тремя оставшимися сигаретами и зажигалку, добавляешь их к натюрморту, и машинально натягиваешь кофту на плечи, пряча под тканью широкие крылья птицы, выбитой на спине.

Отредактировано Maure Breslin (2013-12-03 19:21:15)

Тебя начинает колотить. Пока не совсем откровенно, но все же дрожь постепенно охватывает тело, замечаешь это, машинально заправляя за ухо выбившуюся, чересчур короткую прядь волос, и вдруг видишь, что рука мелко дрожит. Вот же дерьмо. Садишься за стол, подгибая ногу под себя – ты сидишь так всю свою жизнь, и, несмотря на многочисленные угрозы искривлением позвоночника от матушки, не испытываешь никакого дискомфорта. Вот и сейчас пытаешься добиться максимального удобства, чтобы унять нервную дрожь, которая тебе сейчас нахрен не нужна. Как и всегда, в общем-то, но она нет-нет, да и дает о себе знать в минуты чрезмерного психологического напряжения. Как сейчас, в точности как сейчас.
«А я радоваться должна, что ты мне пушкой в лицо тычешь?» - проглатываешь фразу, даже не начав ее произносить, потому что хочешь удержаться до последнего, сколько получится. Пока блядские привычки, выработанные и отшлифованные тогда, давным-давно, не дадут о себе знать, и ты не начнешь собачиться с Брандом с истеричным упоением. Ни к чему это сейчас. Вам обоим.
Не боишься – чего тебе бояться? Самое худшее, что может приключиться с тобой – это пуля промеж глаз, но, боже ж мой, это не настолько плохо, если копнуть поглубже. После единожды неудавшегося самоубийства, ты задумывалась о нем неоднократно, и о собственной смерти в принципе, особенно после того, как мать заболела. Ты знаешь, что кроме самой жизни как процесса, тебе терять нечего, и тебя терять некому. Фактически. Какие-то условные друзья и коллеги – ты не строишь иллюзий собственной значимости. Ни родителей, ни мужа, ни детей, даже собаки нет, иными словами, никто ничего не потеряет, если ты внезапно загремишь на тот свет. Так чего бояться?
И все равно трясет. Сжимаешь пальцы в замок, крепко, до боли, которая должна бы отрезвить, только вот что-то нихрена. Потому что дело не в страхе, а в невозможности смешивать два своих образа, две манеры поведения. Ты можешь идти по головам, ебаша окружающих холодным безразличием, когда это тебе нужно. Этакая модификация Железной Леди, твердой, несгибаемой – иначе бы не выбилась в люди, иначе бы скатилась на дно, туда, где, наверное, ожидал тебя увидеть Бранд. Смотреть спокойно, даже если твоя карьера готова скатиться в бездну, говорить мало и при желании одним вежливым обращением размазывать человека по паркету. Ты можешь. Только вот здесь это не работает. Это все там, не в Городе, поэтому при попытке нацепить не ту маску здесь и сейчас, получаешь отторжение. Как реакция организма на чужеродные тела, своего рода лихорадка, попытка избавиться, стряхнуть, освободиться. Удерживаешь на лице выражение абсолютного покоя, устроив руки на столе, и следишь за тем, как рядом появляется пистолет, затем бутылка, затем мятая пачка Мальборо. Можно было, конечно, из вредности, просто чтобы выбесить, сказать о том, что здесь не курят, но это будет настолько откровенной ложью, что тошно. Запах сигарет отчетливо чувствуется в воздухе, перебивая даже запах краски, который ты старательно выветривала днем. Кроме того, подобные заявления совершенно не в образ, в который ты так отчаянно вцепилась, зубами. Пришиваешь маску к лицу, старательно, но торопливо, потому что чувствуешь – вот-вот сдадут нервы, вот-вот понадобится какой-то резервный источник силы, чтобы удержаться на плаву. За маской проще прятаться, проще придерживаться тона мнимого безразличия, который задал Бранд еще там, в сквере. И ты даже не отдаешь себе отчета в том, зачем это делаешь.
А действительно, зачем?
Не хочешь казаться слабой – точно. Не хочешь быть ведомой – абсолютно. Не хочешь казаться маленькой – вот это уже сомнительно, потому что слишком уж отдает делами дней давно минувших. Тебе чертовых двадцать семь лет, ты профессионал и уважаемый член общества…тьфу бля. До чего же мерзко. Восприятие собственной вполне успешной реальности ломается надвое, задорно и с хрустом, а всему виной Джэм. Джэм, который закуривает, отчего тебе немедленно хочется последовать его примеру, Джэм, который принимается беспардонно мерить твою маленькую кухню шагами, лапая все, до чего может дотянуться. Это должно бы раздражать, но почему-то нет, абсолютно, и вот тут дело уже вовсе не в маске, которая мимоходом начинает крошиться, отваливаясь от твоего лица по кусочку. Все, что она помогает сохранить – это спокойствие, но не в силах спрятать твою усталую…нежность? Да ну нахуй, опять, что ли? Вроде бы с утренней встречи времени прошло немало, и пора бы уже взять себя в руки, но нет. От этого щемящего чувства ностальгии и бесконечной тоски невозможно отделаться, разве что попытаться затолкать его поглубже, погрузить в криогенную заморозку, что ты и делаешь. С трудом. И явно не надолго. Взгляд выхватывает силуэт Бранда на фоне видавшего виды, пусть и немного обновленного, кухонного гарнитура. Почти как раньше, только занавески на окнах были другие, а на стенке, тогда еще другого цвета, висел портрет какого-то там кардинала. И Джэм был моложе, значительно лохматее и веселее. И солнце за окном, вместо этого чертового дождя, который никак не собирается прекращаться.
Хочется курить, но опасаешься, что, разжав руки, выдашь свою нервозность. Совершенно неуместную, это Бранд должен нервничать, в конце концов, ты у себя дома, на своей территории, но хрена с два, никакие логические доводы тут не срабатывают. Держишься за остатки неГородского самообладания, но вместо того, чтобы промолчать или выцедить что-то холодно-спокойное, вдруг весьма отчетливо фыркаешь, переводя взгляд на окно. Не в образ, совсем-совсем, и не в характер, который ты тут пытаешься показать, но вопрос, по сути, идиотский. Очевидно же, что ты живешь здесь. Очевидно?
Равно как и то, что он пытается тебя задеть. Возможностей не так много: либо твое нынешнее положение в обществе, либо прошлое, но прошлое-то у вас как раз общее, и тот грешок, достойный упреков и перманентной ненависти к себе – он тоже общий. В эту язву так просто не запустишь свои пальцы, да, Джимми? Не потревожишь, не причинив себе такой же боли. Во всяком случае, пока.
Стакан с виски приходится очень кстати и некстати одновременно. Тяжело находиться в трезвом сознании, когда рядом кто-то пьяный в хлам, еще сложнее – пытаться вести какую-то беседу. Вам нужно было выпить еще утром, в парке, и это наверняка привело бы к более внятным и положительным результатам. С другой стороны, тебе все еще не хочется шевелиться, выдавая свою дрожь, но жажда успокоиться оказывается сильнее: двигаешь стакан ближе, делаешь глоток, на мгновение морщась, выдыхаешь. Одного взгляда на лицо Бранда хватает, чтобы от маски отвалилась сразу половина. Мерзко, до тошноты, и до той же тошноты знакомо. Выворачивает. Бесит. Делаешь еще глоток, сжимая стакан двумя руками. Выдыхаешь. Смотришь в глаза.
И неожиданно растягиваешь губы в усмешке, точь-в-точь как у него, со скидкой, конечно, на индивидуальное своеобразие мимики. Это даже не алкоголь, что тебе будет-то с пары глотков? Но слишком уж много противников этой ночью, а бороться на два фронта, с Брандом и самой собой – это уже перебор. Вопрос в том, кому допустимо сдаться сейчас, и чем это обернется
Крак-крак. Еще несколько кусочков маски, как белая штукатурка, сыпятся с твоего лица. Крак-крак. Остатки холодного спокойствия и здравого, не менее холодного ума. Крак-крак. Стенка-барьер перед воспоминаниями. Снова усмехаешься и тянешься к пачке сигарет, выуживая одну кончиками пальцев, как раз в тот момент, когда звучит последний вопрос.
Ты еще не успела ответить на первые, но Джэма это явно не волнует. Он не хочет слышать ответы – он хочет тебя смять, сломать, растереть в порошок, прогнуть под себя, отыграться за что-то. Может быть, за невысказанное, хотя, скорее всего - за собственную неопределенность. Все говорит об этом, начиная от неестественно блестящих глаз и заканчивая улыбкой. Отвратительной и против воли притягивающей. Знакомой.
Пальцы чуть не ломают сигарету, потом едва не роняешь ее в стакан, но остатками выдержки берешь себя в руки. Из последних сил, как цепляются падающие с обрыва в бездну, как скользят по сыпкой каменной крошке, как царапаются и хватаются за жизнь.
Щелчок, вдох, задержать дыхание…
Крак-крак. Последние кусочки маски, остатки холодной выдержки.
Похоже, вариант с позицией "уважай меня, я личность" не проканал - антураж не тот, да и действующие лица не для этой пьесы. Ошибочка вышла, нужно было по другому пути идти и не пытаться доказать то, во что сама с трудом веришь здесь и сейчас.
Моргаешь, пытаясь отогнать призраков прошлого, но они навязчивее гребаного Каспера, и ни в какую не желают тебя оставлять. А может, они уже в настоящем?
К черту все, блять.
- А тебя это ебет что ли? – выдыхаешь, взгляд глаза в глаза, почти всерьез насмешливый, почти с вызовом, усмешка. Джимми не будит в тебе эту манеру поведения, скорее заставляет ее осознать, в полной мере. Что-то вроде тычка под ребра, мол, эй, мы оба в Городе, и ты не белый, бля, пудель. Действительно. Вот теперь это уже привычки, которые не скроешь, во всей красе, их не вытравишь никакой престижной работой и дорогим авто. Кончаешь выделываться и строить из себя ту, кем ты не являешься на самом деле. Теперь все как прежде, и слова те же, и интонации, разве что немного поменялся контекст и возраста накинули вам обоим. Вы всегда бесили друг друга, и пользовались этим. Играли с огнем, а в результате оба огребали от Майка, в том или ином смысле. Ему, конечно, не нравилось, что лучший друг и девушка цапаются между собой, не то как старые супруги, не то как брат с сестрой. Но сейчас Майка здесь нет. Сейчас вас некому разнимать. Опасно.
В действительности у тебя уже два месяца как нет никого, да и те отношения нельзя было назвать таковыми. Только вот отчитываться о количестве своих мужиков Джэму ты не намерена, потому что какого хрена вообще?! Конечно, он был тебе как брат, и так бы оставалось всегда, если бы он тебя не трахнул. Из-за этого все к чертям перепуталось, да и сама необходимость что-либо говорить о своей личной жизни кому-либо вообще…коробит. Особенно ему, особенно сейчас. И, вопреки любой логике, вдруг произносишь, выдыхая вместе с очередным облаком дыма:
- Нет у меня никого. Мать в позапрошлом году похоронила. Рак.
Сойдет за сводку новостей для любимого братца? С натяжкой, ну да хрен с ним, не обидится. Ты знаешь, что тебя нельзя попрекнуть за неуважение к памяти Майка, ты носила своеобразный траур пять лет, что само по себе много для семнадцатилетней дурочки, хотя Джэму об этом, конечно, ничего не известно. Говорить, рассказывать о прошедших невзгодах, делиться горем – нахуй надо? Он же не спрашивает, он пытается душу из тебя вытрясти. Нет уж. Не так быстро, Джимми. Ты не намерена в одиночку скатываться в бездну воспоминаний, боли и стыда.
- Сам-то куда, в Даунтаун перебрался? Не скучаешь? – невнятный кивок на Город за окном. Если бы Джэм жил в Чарльзтауне, ты бы об этом знала, или даже видела рядом с Беккс. Откинулся он уже где-то год как, если ты не ошибалась в расчетах, значит, переехал куда-то. Чувствуешь какой-то странный укол ревности, будто бы Бранд не Город бросил, а тебя. Хрень какая-то. Усмехаешься и стряхиваешь пепел, для чего приходится тянуться через стол, но без разницы. Еще глоток, значительно больший, почти не морщась – явно входишь во вкус.
На все плевать. Игра продолжается.

Отредактировано Maure Breslin (2013-12-05 16:50:58)

Тик-так, тик-так. Стрелки двигаются, время идет, и это чертово тиканье отдается глубоко в мозгу. Часов, издающий этот мерзкий звук, давно уже нет – когда-то они стояли на холодильнике, и раздражали, просто невероятно раздражали, особенно во время бессонницы, когда любой посторонний звук казался громким и мог довести до мысленной истерики. Ты выкинула их, с большим облегчением, почти радостно, как выкидывала большинство ненужных предметов, отчищая свое жилище. Больше, больше воздуха, меньше хлама прожитых лет. Жаль только, что с памятью так не поступишь, ее не отнесешь на Городскую свалку, не выкинешь в реку, не расколотишь молотком до неузнаваемости, превратив в груду покореженных металлических обломков. Иногда кажется, что и скальпеля будет мало, если попытаешься вырезать ее через висок, выскоблить до конца, до последней крупицы, потому что она давно въелась под кожу, в кровь, в кости и мышцы, пронзает каждую клетку тела. Невозможно оказаться в настоящем, минуя прошлое. И ты не пытаешься, уже.
Единственной дерьмовой попыткой была учеба в университете и призрачные надежды на жизнь вне Города, даже вне Бостона, может – вне Штатов, если повезет. Тогда ты была маленькой, наивной дурой, которая думала, что сможет все забыть, бросить и жить по каким-то иным законам, в каком-то ином месте, с иными людьми. Даже мечтала, что снимешь квартиру в какой-нибудь высотке, в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке, даже пару вариантов присмотрела. Глупая, глупая девочка, думала, что сможешь освободиться, что вот так, запросто предашь Город, уедешь и мать заберешь, и все станет сразу как-то иначе. И ты станешь другой. Только не учла, что Чарльзтаун давно пропитал тебя своим отравленным, грязным воздухом, насквозь, что Его метастазы необратимо повредили мозг опухолью вечной зависимости, которая никогда и ничего не позволит забыть. Город не прощает измен. Конечно, Он позволил тебе вернуться, принял блудную дочь почти радушно, но запомнил факт предательства, запомнил и не простил. Через три года Он забрал твою мать, изъев ее легкие фабричным дымом - даже твое злопамятство уступает злопамятству Города. Тебе далеко до Его жестокости.
Ты заслужила наказание, и Джимми тоже его заслужил, глупо отрицать. Не смерть, конечно – это было бы слишком легко, слишком просто. Слишком быстро, почти безболезненно, даже если затянулось бы на годы физических мучений. Нет, вы должны осознать свою вину, раз за разом, вплоть до окончательного помешательства, пока ум не зайдет за разум. Поэтому Город столкнул вас сегодня утром, и поэтому привел Бранда к тебе на порог ночью. Город ухмыляется рваными лужами своих узких, крутых улочек, Город смеется стуком капель по карнизам над вашими тщетными попытками понять друг друга или довести до нервного припадка, Город наблюдает, прищурившись одиноким фонарем сквозь неплотно задернутые шторы, нашептывает вам нужные или совсем неуместные слова тихим перебором сквозняков. Город играет.
Похоже, выхода из ситуации будет только два: либо Бранд доведет тебя до истерики, либо ты доведешь его до убийства. Кто-то из вас должен сломаться окончательно, а если на сцене висит ружье, то оно обязательно выстрелит. Пистолет на столе невольно притягивает взгляд, то и дело ловишь себя на том, что смотришь на него. Тогда, в юности, оружие вызывало восторг, почти трепет, и огромный интерес, сейчас же – что-то сродни горькой ностальгии. Все пропитано этой гребаной ностальгией, каждое слово, каждый чертов жест. Так могло быть только с Джэмом, потому что только Джэм занимал в твоей жизни настолько особенное место. Всю жизнь, и едва ли десять лет разлуки были способны это изменить, хоть ты и надеялась, какой-то частью себя. Меньше всего на свете хочется чувствовать себя ненужной.
Опять ненужной. Каждое его чертово слово, даже простое обращение – все одна бесконечная отсылка к другим_вам, тем, что моложе, искреннее и живее стократ. Какая ты ему, спрашивается, мелкотня, в твои-то двадцать семь? Но все равно зовет тебя так, как раньше, и от этого внутри что-то предательски ёкает. Противно, до тошноты, словно это желудок подскакивает к горлу. В той, прошлой реальности, ты всегда была мелкотой, а Джимми – взрослым и крутым, но он все равно возился с тобой, и это невероятно льстило. Даже когда появился Майк, и ваши отношения с Брандом перешли в стадию «кто кого доведет до белого каления», он все равно продолжал звать тебя мелкотой, малолеткой, и ошиваться где-то рядом, несмотря на недовольство твоей матушки. То, с какой легкостью он на него плевал, восхищало тебя и служило очередной причиной для семейных скандалов. Матушка всегда была не в восторге от вашей немного странной, покровительственной дружбы – все ворчала, что ты влюбишься в Бранда, и он тебя испортит окончательно. И ведь не ошиблась.

Мудрая женщина, несмотря на свой нелегкий характер и весьма откровенные религиозные сдвиги. Ваши отношения всегда оставляли желать лучшего, но в некоторых вопросах она была права настолько, что это пугало. В чем-то и касательно Джэма: когда ты подросток и в пределах твоей видимости маячит парень постарше, очень сложно воспринимать его только как брата. Ты очень старалась, изо всех сил, потому что понимала, что на большее, чем положение младшей сестренки, рассчитывать не приходится – в ином статусе, а иногда и в этом, ты была ему нахер не нужна. Смириться с подобной истиной было почти невыполнимо сложно, но ты смогла, не зря же всегда называли не по годам смышленой. Затолкать все свои юношеские вздохи и переживания поглубже в задницу, не изрисовывать тетрадки нелепыми сердечками и не плакать по ночам в подушку – мать услышит. И главное – не навязываться, никогда, ни в чем; потом, когда вместе с Майком в твою жизнь вошла Саманта, ты смогла по достоинству оценить свою выдержку детских лет. Не заметить ее влюбленных взглядов в адрес Джэма мог только слепой идиот. Или Джимми Бранд, но, на твой вкус, это все выглядело как-то слащаво и чересчур сопливо.
Может, то была неосознанная ревность? Кто теперь разберет, спустя столько лет. Нет ни сил, ни желания копаться в той части прошлого, которую старалась отодвинуть на второй план еще тогда, чего уж говорить про сейчас.
Комментарий про мать совершенно лишний, и, похоже, Бранд сам не знает, зачем и почему это ляпнул. Только киваешь - ты ведь в курсе, что его мать жива, и что она не вылезает из запоев, как, впрочем, и всегда, сколько ты ее помнишь. Тяжело быть не в курсе чего-либо, когда живешь на одной улице, всего через несколько домов, особенно в Чарльзтауне, но быть в курсе и вмешиваться в чужую жизнь - вещи принципиально разные. Политика каждого Горожанина: не лезь, пока тебя не попросят. И ты не лезла, никогда, хотя, наверное, могла бы помочь чем-нибудь, и Ребекке с ее мелким, и Инесс, если постаралась бы, но никому это не нужно. Все твои более-менее внятные отношения с семьей Брандов закончились, когда Джэм загремел на зону: с его сестрой вы никогда не были особенно близки, а мать вообще едва ли помнила, как тебя зовут. Она в принципе мало что помнила, и почему-то это не вызывало отторжения, отвращения, хотя, наверное должно было. Даже не взывало ко внутреннему чувству справедливости: твоя-то матушка отправилась в мир иной в неполные сорок три, хотя была почти что воплощенным образцом порядочности и здорового образа жизни, а мать Джимми, при всех ее пороках, продолжает жить. Нечестно? В порядке вещей. Вселенная не обязана придерживаться твоих представлений о справедливости.
Слова Джэма режут по живому. Он этого и добивается, черт бы его побрал, но получается на диво хорошо, почти профессионально, несмотря на прожитые врозь жизни. Бьет по больному месту - остатки совести довершают эффект от удара прерывистыми, колкими спазмами, разрастающимися поврежденной сеткой кровеносных сосудов. Обидно, но ты сама это спровоцировала, значит, сама виновата. Кривишь губы, но усмешка получается слишком болезненной и ненатуральной. Колется, мерзко, как какой-нибудь мелкий, раздражающий камешек в ботинке, впивается в кожу, хотя это скорее сошло бы за осколок стекла: сразу до крови. Ты-то скучала, и по Городу, и по нему, но не теперь в этом признаваться. Не теперь становиться опять ненужным, раздражающим дополнением.
В стакане еще чуть больше половины, и на секунду следующая реплика рождает удивление во взгляде. На Джэма, на стакан, снова на Джэма - машинально, и только потом тихо фыркаешь себе под нос и делаешь глоток. Прямо-таки щедрый, обжигая себе, кажется, всю слизистую, но плевать.. Если бы ты бросила пить, то уже тронулась бы умом, не выдержав нервного напряжения, да и все эти табу насчет алкоголя всегда казались донельзя нелепыми, какими-то надуманными и чересчур благородными. Даже когда пить бросал Майк, но тогда ты, конечно, не язвила - он всегда был слишком_правильным, чтобы язвить с ним на эту тему. А то, что сейчас ты пьешь медленно, всего лишь дело настроения и вкуса в целом: не было никакого желания пить вообще, второй час ночи, тем более так, как вы пили раньше. Но твоего желания тут, в общем, никто не спрашивает.
- Выгляжу так, будто бросила? - усмешка выходит почти не горькой, тушишь окурок. Еще один глоток следом, до дна, опускаешь стакан на стол, сжимая его в пальцах, и морщишься. Вот он, Чарльзтаун, во всей красе - нажираться глубокой ночью в компании друга(?)-уголовника. Почему бы нет, блять?! Почему? А?
Каждый звук, слетающий с его губ, проникает в зазоры между ребрами и немилосердно бьет, по сердцу и легким, в солнечное сплетение. Игла за иглой, вонзаясь в застарелые раны с садистской медлительностью. Вся твоя жизнь направлена на то, чтобы не позорить Город, чтобы научиться существовать, сочетая несочетаемое, и кажется, что ты преуспеваешь в этом, пока не появляется Джэм и не бросает пару сухих, безэмоциональных фраз, от которых душа начинает крошиться на части, как высохший рождественский кекс. Вроде того, что готовила мать с твоей помощью, и угощала соседей – тот рождественский ирландский кекс, который ты лично таскала в дом Брандов и радостно улыбалась, когда Джимми его уплетал. Гребаные неуместные ассоциации…
Отрицательно качаешь головой, немного по-детски, с трудом удерживая на губах намек на усмешку, как последний гарант силы твоей позиции. Мол, не буду, не сердись, Джимми, я постараюсь, но сквозь призму надуманного сарказма. Изо всех сил – ты ведь можешь играть с ним наравне, верно? Если постараешься. Очень постараешься. Если вырвешь из груди к чертям собачьим все эти непонятные, полуродственные чувства, которые, как сорняки, пустили корни настолько глубоко, что это ужасает. Особенно если задуматься, насколько прочно все это въелось подкорку, и насколько оно крепче того, что связывало вас с Майком. Майком, которого ты безумно любила, но которого знала всего два года своей жизни, и от которого на память осталась только тонкая, как металлическая леска, ноющая грусть, да какие-то подаренные безделушки. Ты не выкинула их, даже не убрала на чердак, ограничившись шкатулкой на верхней полке шкафа. Шкатулка, боль и визиты на кладбище раз в год – вот и все, что осталось от этого человека. Он появился в твоей жизни так же внезапно, как и исчез из нее, а шлейф полузабытой любви продолжает тянуться за тобой, как тяжелая, траурная мантия. Рядом с Джэмом это ощущается особенно отчетливо, особенно контрастно. Он тоже был с тобой тогда, но если Майк остался где-то за спиной, то Бранд стоит пусть не лицом к лицу к тебе, то хотя бы рядом. Ты осталась связана с ним, помимо воли, как с Городом, и чтобы избавиться от этих связей мало будет даже пустить пулю себе в лоб, и уж тем более не хватит вот этих взаимных подъебок. И его сквозящего презрением недовольства будет мало, хотя оно и задевает за живое.
Ты еще не успела отойти от предыдущих фраз, как он сыплет новыми. Игра не по правилам, никто не дает времени на ответный ход, возможности перейти в атаку, и остается только защищаться. Ухмыляться, возвращая ему этот отвратительный мимический жест, за которым прячешь неловкость. Стоило бы дать самой себе по лбу: окстись, ненормальная, по какому праву он может выражать свое недовольство и за каким хреном это тебя может задевать? Но память упрямо прицепилась к старой расстановке сил и приоритетов. Вот же блядство, а?

- А нахуя бьют татухи в двадцать лет? – лукавишь или округляешь – тебе было двадцать два, но это вроде как возраст-табу. В двадцать два погиб Майк, в двадцать два сел Джэм, а ты в двадцать два… да, всего лишь закончила университет. Сейчас за это почему-то неловко, как будто ты была обязана скатиться на дно, а не карабкаться наверх с упорством одержимого. Почему чертов Бранд вынуждает тебя стыдиться успеха и чувствовать себя маленькой девочкой?
- Вернулась в Город и набила, - чтобы снова не отвечать вопросом на вопрос, выуживаешь из пачки предпоследнюю сигарету, закуриваешь, глубоко втягивая дым, насколько хватает легких. Признаешь, что уезжала, хотя за этим не должно последовать ничего хорошего. Правду говорить легко и приятно только тем, кто готов поочередно подставлять щеки. Ты не готова, но подсознательное обязательство просто не оставляет выбора. Наверное, что-то подобное чувствовала Беккс, когда пришлось продемонстрировать брату мелкого Томми – отчего-то не сомневаешься, что Джэм в курсе, с кем и как накуролесла его сестрица. И, на самом деле, еще спорный вопрос, кто из вас двоих, кровная или названная сестра, накосячили в его отсутствие больше.
Сигарета кончается. В три затяжки, пытаясь унять растущее чувство вины и отвращения к самой себе: за него или по другой причине – уже неважно. Что осталось от твоей семьи, кроме Джэма? Как ты относишься к нему? А как должна относиться? Какого хера корчишь из себя что-то, вместо того, чтобы просто радоваться, что он рядом? Даже если это «рядом» продиктовано алкоголем, кому какая разница? Боишься открыться и показать, насколько скучала. Показать, что ждала, даже самой себе. Признаться в этом и оказаться осмеянной, втоптанной в грязь вместе со своими мучительно-ностальгическими чувствами.
Но он-то пришел, а ты? Почему ты ведешь себя, как дрянь, Мор? Когда он последний из живущих людей, кого ты, быть может, способна любить, не ища выгоды. Как брата, как отца, как мужчину – уже не существенно, все перепуталось, и, будь доза алкоголя поменьше, могло бы вылиться в истерику. Он здесь, а ты тварь. Ты даже не прикоснулась к нему, хотя хотела. Хотела ведь?
Тычешь тлеющим окурком в пепельницу, не поднимая глаз. Ты сдаешься, удивительно быстро, почти без боя, и за это до того мерзко, что хочется причинить себе боль – лишь бы избавиться от чувства стыда. Но зачем делать это, когда есть Джимми? Джимми справится сам.
И он добивает тебя. Точно в голову.
Bang-bang.
Последняя попытка уколоть в ответ тонет где-то в глотке, не дойдя до языка. Вместо нее – пауза и глухое, но совершенно искреннее:
- Прости, - прислоняешься лбом к пальцам, сцепленным в замок, и качаешь головой. Отвратительно, но он прав. И он теперь запросто может воспользоваться правом вытереть об тебя ноги.
Поднимаешься с места, подхватывая со стола пепельницу, вытряхиваешь ее в ведро и возвращаешь на место, смахивая со стола пепел ребром ладони в другую ладонь. У тебя всегда было плохо с гостеприимством, но не касательно Джэма. Его ты была рада видеть в любое время, кроме тех случаев, когда он вваливался в комнату, где вы уединялись с Майком. Но это было давно. Сейчас тут есть только вы.
Ставишь на стол практически нетронутый салат, сэндвич и неоткрытую плитку шоколада. Больше у тебя и нет ничего, но ты поделишься всем, что имеешь, даже зная, что Бранд скорее плюнет в тарелку, чем притронется к еде. Пускай. Режешь сэндвич на несколько частей, задевая ножом большой палец, шипишь и материшься сквозь сжатые зубы. Нож в раковину, сама отворачиваешься от Джэма, прислоняясь бедром к столу, и слизываешь выступившую на пальце кровь. По-детски или негигиенично – и хрен с ним, не в ресторане. И падать тебе, в общем-то, уже почти некуда.
- Я не… - голос спотыкается, ты морщишься, откашливаясь. От вкуса крови вперемешку с виски мутит, или это от отвращения к самой себе? Плевать. Самое время усугубить до предела, чего ходить вокруг да около.
- Я боялась, что ты не придешь, - тихо, но так, чтобы он услышал. Ни грамма фальши, голос звучит слишком… Просто слишком.
Хмуришься, а потом и вовсе жмуришься, хорошо еще, что Бранд этого не видит. И только рука, которой опираешься на край стола, начинает мелко подрагивать.
Полная капитуляция.
Давай, Джимми. Самое время издеваться над побежденными.

Отредактировано Maure Breslin (2013-12-21 23:38:01)