что-то вроде

Навалилось. В конце концов, навалилось. Как это бывает: царапаешься, барахтаешься, бьешься, а в итоге только глубже и основательнее погружаешься в зыбучие пески. Гордо вздергиваешь подбородок, щуришься, и даже там, где безопаснее было бы отступить, признать свое поражение, продолжаешь переть напролом, собирая на себя втрое больше синяков и ссадин, чем любой другой нормальный человек. Упрямишься, взваливаешь на себя непосильную ношу, и продолжаешь движение, уповая на то, что нервы выдержат и организм не подведет. Но, как это бывает, беда не приходит одна, и проблемы, одна за другой, цепляясь и образуя ком, в конце концов, с оглушительным грохотом валятся тебе на голову, погребая, как под снежной лавиной, и тогда сопротивляться становится значительно сложнее. Это, конечно, не значит, что ты перестанешь, но цена усилий, необходимых, чтобы удержаться на плаву, многократно возрастает.
Обычное состояние, когда от случайного телефонного звонка с незнакомого номера отчего-то начинает дергаться глаз, а любой внешний раздражитель в человеческой форме вызывает непроизвольное желание наорать и запустить чем-нибудь. Все тем же телефоном, например, чтобы избавиться от двух выводящих из равновесия вещей сразу, только это породит еще больше проблем, пересуд за спиной, а то и необходимость объясняться, и поэтому – терпишь. Запираешь свою эмоциональность где-то глубоко внутри, и продолжаешь вести себя как взрослый, серьезный, умудренный жизненным опытом человек. Говоришь, правда, чуть тише и медленней, чем обычно, и более-менее знающие тебя люди замечают эту перемену и стараются держаться подальше, потому что это обманчивое спокойствие раз в десять опаснее любой истерики. А некоторые не замечают, и виноваты в этом сами, потому что ты не святая, вовсе не образец любви, долготерпения и христианского смирения, чтобы молчаливо принимать все удары судьбы.
Ты бы, может, и стерпела, если бы между жизненными неурядицами был перерыв хотя бы в день. Да хоть в несколько часов, чтобы можно было перевести дух, и потратить время на восстановление нервной системы, но черта с два. Никто не говорил, что будет легко.
Разнос на работе – ладно, пускай, не привыкать. Может быть, ты действительно выбрала чересчур спорную тему для колонки, может быть, она действительно была способна вызвать общественный резонанс, может быть… Но это не повод повышать на тебя голос, черт возьми! И уж тем более угрожать тебе перспективой заставить впредь писать про «более женские» вещи. А не пошли бы они нахрен с такими предложениями?
Пускай какой-то узкоглазый мудак вылетел на красный и смял твоей малышке бок так, что ты не могла открыть дверь, чтобы выбраться из машины и сломать этому придурку что-нибудь. Например, череп. Плевать, что пришлось сначала разбираться с копами, потом - с медиками, которые упорно пытались констатировать у тебя хоть какой-нибудь перелом, потом – с гребаным психологом. Плевать даже, что автомобиль сильно пострадал, и в ближайшее время ты не сядешь за руль, а значит, придется передвигаться на такси или брать машину в прокат. Не привыкать.
Плевать на мигрень и нервы, на дедлайн и заблокированную по какой-то случайности банковскую карту (то есть, пришлось тащиться в банк и разбираться еще и с ними),  плевать на раздражающую и до сих пор не везде убранную рождественскую мишуру, и даже на то, что из-за бесконечной череды всякой жизненной херни, ты не нашла в себе сил съездить на кладбище в день рождения покойной матери. Все это было не смертельно, ты как-то держалась, до тех пор, пока за тобой в Глуоб не заехал твой нынешний бой, прости Господи, френд, и, будучи явно под чем-то, не принялся распускать руки. Видимо, хотел показать тебе, что ты вся принадлежишь ему. Хорошо, что происходило все это на парковке. И, наверное, хорошо, что он, без всякой на то причины, просто за-ради своего самоутверждения, отвесил тебе пощечину и назвал «ирландской шлюхой», глупо и пошло гогоча.
Да, в этом тоже был свой плюс, даже в такой вот соломинке, должной переломить спину верблюда. Иначе тебе было бы совестно перед самой собой за несдержанность, а так… А так ты просто врезала ему в ответ, так, что осел на асфальт, и, кажется, сломала идиоту нос. Судя по крови, но это уже было неважно, и ты, ограничившись почти_спокойным «да пошел ты нахер, ублюдок», гордо удалилась навстречу вечернему снегопаду.
На самом деле, это срыв. Понимаешь, когда машинально лезешь в сумочку за успокоительным, и обнаруживаешь, что баночка, во-первых, пуста, а во-вторых, что дрожат руки. Можно было, конечно, думать, что от злости, но себя ведь не обманешь. Ты выжата и опустошена чуть более чем полностью, и если бы не гордость, не упрямство и не машинальная привычка держать себя в руках, то, наверное, разревелась бы, как сопливая девчонка-малолетка. Но раз ты не плачешь, а таблетки кончились, остается только одно. Курить.
От январского холода щека перестает гореть и ныть очень быстро, пока ты выкуриваешь первую сигарету, прислонившись бедром к какой-то лавочке. Огоньки на деревьях продолжают раздражать, бросаешь окурок в урну и тянешься за второй. По сути, добраться домой пешком – раз плюнуть, ты проделывала этот фокус неоднократно, но остатки инстинкта самосохранения подсказывают, что погода не располагает, как и одежда. То есть, конечно, дойдешь, но перспектива ко всему прочему слечь с простудой, не греет совершенно. Как, собственно, и это пальто, в которое ты почти зябко кутаешься. Нервы, пустой желудок, легкий ветерок – не удивительно, что тебе холодно. Зима издевательски щекочет глотку, и стоило бы потуже затянуть шарф, чтобы он хоть немного согревал, но это уже вопрос принципа и личного отвращения к шарфам как к классу. Запрокидываешь голову и упрямо открываешь шею, выдыхая дым вперемешку с паром прямо в темное небо, меланхолично заваливающее тебя снегом.
Вторую сигарету докуриваешь уже на ходу. Движение – это жизнь, черт возьми, а стоять в парке и жалеть саму себя – последнее дело. Хочется расслабиться, даже необходимо это сделать, и по-хорошему стоило бы добраться до Города, чтобы там, в знакомом баре, в знакомой компании, в очередной раз заявить, что все эти яппи – гребаные напыщенные мудаки, а в ответ получить хор согласных голосов. Но идти так далеко, а ты так устала, поэтому, едва замечая краем глаза вывеску какого-то питейного заведения, не задумываясь сворачиваешь туда. Бокал виски – и ты будешь вполне способна продолжать жить.
На то, чтобы дойти до бара, уходит минута. Чтобы освоиться внутри – полторы, пока снимаешь пальто и стряхиваешь с волос снег прежде, чем тот растает и превратит тебя в мокрую мышь. По сути, все равно, что это за заведение: даже попади ты в какую-нибудь разновидность «Голубой устрицы», и то было бы положить. Не в том настроении, чтобы страдать разборчивостью. Барная стойка - вот он, свет в конце тоннеля. С ловкостью, говорящей или о привычке, или о нервной, истеричной веселости, усаживаешься на высокий стул, заказывая себе виски, и, видимо, бармен умничка, потому что помалкивает. Но пока живительная янтарная жидкость льется в стакан, ты успеваешь обвести заведение еще одним быстрым взглядом. И вот это, похоже, зря.
Одного этого взгляда хватает, чтобы за несколько мгновений подумать, что пора бросать пить, загонять себя на работе и принимать антидепрессанты в таких количествах, потому что галлюцинации – это не шутки. Но здравый смысл просыпается неожиданно вовремя, он-то и убеждает тебя, что это – вовсе не галлюцинация, а самая обычная, непредсказуемая реальность, которой в Бостоне дохрена и больше. Всего лишь духовник твоей матери, один из священников чарльзтаунской церкви святого Франциска. Всего лишь одет не по форме, всего лишь сидит в полутора метрах от тебя, за той же барной стойкой, с сигаретой и бокалом, в котором отнюдь не кагор и уж точно не апельсиновый сок. Всего-то, пфф, ерунда какая.
Но удивление, написанное на твоем лице, пожалуй, невозможно скрыть, хотя заторможенная нервозностью мимика и не особенно разнообразна, иначе говоря, отсутствует совсем. Просто смотришь прямо, в глаза, и одного этого взгляда хватает, чтобы описать всю глубину тихого охреневания от происходящего. Наверное, стоит поздороваться, только вот как-то не особенно получается, хотя и ясно, что он тоже тебя узнал, и тоже, кстати, не спешит с приветствиями. Берешь свой бокал, слезаешь со стула и уходишь в угол, к свободному столику, боясь сорваться на истеричное хихиканье. Ты устала. Тебе нужно побыть одной, а не ломать картину мира окончательно вредными привычками безгрешных священников.
Стакан, пепельница, пачка Мальборо и зажигалка веселой ирландской расцветки. Добить этот вечер, пережить ночь, а утром станет легче.

По сути все, что тебе сейчас требуется - это покой. Немножко покоя, немножко возможности побыть наедине с самой собой, шанс остаться со своими мыслями, хотя вернее будет сказать "со своими тараканами", потому что назвать внятными и здравыми рассуждениями это расползающееся во все стороны, копошащееся и абсолютно хаотичное скопище отрывочных фраз, обрывков звуков и картинок, просто не поворачивается язык. Ты справишься со всем, если тебя не трогать, и совсем неважно, какой будет окружающая обстановка. Даже если вокруг будут орать и бесноваться поклонники Red Sox, или толпа пьяных Горожан решит устроить заварушку, перебив все запасы алкоголя в баре - лишь бы тебя не трогали. Единственное условие, лишь бы не мешали тебе рефлексировать, не нарушали зону комфорта, не приставали с нелепыми попытками завязать диалог на абсолютно бессмысленную в контексте твоего состояния тему вроде "а кто это такой грустный у нас тут сидит?". Впрочем, в Городе и не стали бы лезть к тебе с беседами без твоего на то желания, если, конечно, это не какие-нибудь приезжие. Но приезжие, как правило, выбирают местечки почище, отдающие странным, неестественным для Чарльзтауна блеском, а ты не привередлива, и к подобным заведениям относишься даже настороженно, когда они вдруг возникают на знакомых с детства улицах, как гнойники, отвратительные фурункулы неуместного лоска.
А этот бар тебе даже нравится, настолько, насколько в принципе может нравиться новое место, в которое тебя занесло при подобных обстоятельствах, вдали от дома. Полумрак, немноголюдно, даже тихо, да и виски вроде бы достойный - пока что двух быстрых глотков слишком мало, чтобы что-то почувствовать или хотя бы задуматься о вкусе. Щелкаешь металлической крышечкой зажигалки, закуривая, и этот звук сам по себе будто бы немного успокаивает. Условные рефлексы, выработанные годами вредной привычки, и, должно быть, стоило бы их стыдиться, но в общем и целом - плевать. Третья сигарета за последние пятнадцать минут тлеет очень уж быстро, не успевая приводить твои нервы в порядок, но курить больше за такой маленький промежуток времени - самоубийственная роскошь. В конце концов, не случилось ничего из ряда вон, чтобы так вот насиловать свой измученный отсутствием всякой заботы организм. Подумаешь - жизнь снова решила загнобить тебя проблемами до нервного тика. Подумаешь, не привыкать. Никогда не бывало легко, и никогда не будет, чай, жизнь вокруг, а не сказка, да и ты не прекрасная принцесса в башне, ожидающая спасения. Со всем справишься сама. Сейчас ты немного передохнешь, пропустишь стаканчик, а потом снова в бой, не задумываясь вгрызешься в глотку любому, кто усомнится в твоей силе и стойкости. Сейчас-сейчас, только пусть тебе дадут перерыв...
Выдыхаешь дым сквозь сжатые зубы и смотришь на алеющий кончик подходящей к своему логическому завершению дозы никотина, зажимая сигарету между пальцами. Чувствуешь на себе настойчивый, прямой взгляд, но упрямо не перехватываешь его, хотя достаточно просто чуть повернуть голову. Тебе не нужно, чтобы тебя трогали, вообще, кто бы там ни было, и уж тем более - священник. Потому что это уже ни в какие ворота, черт возьми, только вот священников тебе сейчас не хватало, чтобы окончательно дойти до ручки, и дело даже не в том, что конкретно вот этот настолько прочно ассоциируется у тебя с матерью, что делается тошно. И не в том, что сразу вспоминаешь: не поехала на кладбище в день ее рождения, потому что сил едва хватило на то, чтобы добраться до дома, упасть на кровать и уснуть сном, смахивающим на затяжную кому. Просто как-то очень уж внимательно смотрит на тебя священник, и ничего хорошего это не предвещает. Пессимизм? Ничуть, реализм, а в том, что он такой дерьмовый, виновата реальность. Затягиваешься последний раз, тушишь сигарету и делаешь глоток, стараясь распробовать вкус. Неплохо. Если абстрагироваться от происходящего - и вовсе прекрасно. Крутишь зажигалку между пальцами, привычно и машинально, как крутила бы телефон, но за ним нужно лезть в сумочку, а потом, чего доброго, наткнуться на десяток пропущенных и столько же гневных смс от теперь уже бывшего. Усмехаешься краем губ, больше нервно, чем удовлетворенно, но все равно вполне довольна собой. Никто не смеет обращаться с тобой подобным образом, и этот кретин еще легко отделался: за то, что поднял на тебя руку и довел до нервного срыва, мог бы и нескольких зубов лишиться, и перелом челюсти заработать. От воспоминаний о пережитом стрессе пальцы начинают подрагивать, сжимаешь стакан крепче, а зажигалку кладешь на стол, накрывая ладонью. Глоток.
Ты уже почти в норме. Может, придется повторить заказ, но это ерунда, потому что тебе все равно не садиться за руль, а значит - без разницы. Даже не задумываешься о том, как будешь добираться до дома. Плевать, проблемы решаются по мере поступления, пока тебе хватает тех, что уже взгромоздились на плечи, вцепились когтями в кожу, присосались к артерии - не стряхнуть. Но это пока, ты разберешься, когда придешь в себя окончательно. Когда алкоголь сгладит впечатление от неудач и позволит взглянуть на вещи спокойнее. Все кажется не таким уж страшным, если смотреть сквозь дно стакана, верно?
Умудряешься погрузиться в себя настолько, что голос священника застает почти врасплох. Ты не услышала шагов, а он, между прочим, стоит уже совсем рядом - непростительная невнимательность с твоей стороны, особенно в незнакомом месте. Поднимаешь взгляд, оглядываешь его с ног до головы. Не отвяжется ведь, чувствуешь, тем более, последний раз вы общались, кажется, во время похорон твоей матери, вернее, отец Генри вещал что-то пространное и, должно быть, утешающее, а ты смотрела сквозь него и мечтала, чтобы в конце концов замолчал. Потому что не привыкла делить свою боль с кем-либо, давно усвоила, что даже попытки делают тебя слабее.
Прошло чуть меньше четырех лет с тех пор, как вы говорили. Возможностей для новых контактов, конечно, было предостаточно: ты порой наведывалась в церковь, по старой привычке, наверное, и там то и дело видела знакомый силуэт в черном священническом облачении. Но видеть - не значит говорить, и ты так ни разу и не встретилась с мужчиной даже взглядами, а он и не настаивал на своем обществе. Ты была благодарна за подобную ненавязчивость, ровно до тех пор, пока он не навис над твоим столиком всем своим непривычным образом посетителя бара. Не хочется с ним говорить, но и прогнать не можешь, хотя так и тянет процедить сквозь зубы что-нибудь непечатное, чтобы убрался и не лез. Увы - не совсем чужой человек. Увы - придется идти на контакт.
Пожимаешь плечами и почти равнодушно киваешь на свободный стул, делая еще глоток. Не дай Боже отец начнет сейчас прочищать тебе мозги на тему влияния алкоголя и табака на женский организм. Еще хуже - если на тему необходимости материнства, помнится, пару раз он что-то такое тебе рассказывал, по просьбе матери, конечно. Видимо, она считала, что отца биологического тебе может заменить "святой", а ты считала, что все это чушь собачья, потому что отродясь ни в каких отцах не нуждалась. И вы ругались, в очередной раз, как будто без того было недостаточно поводов. Почему-то Всевышний вместо мира приносил в вашу маленькую семью еще больше раздора, и, наверное, виноваты были вы обе, но какая кому теперь разница....
Издаешь сдавленный смешок, скорее всего нервный, но, черт побери, кто тут еще больше удивлен, в самом-то деле? Ему-то о тебе известно гораздо больше, чем хотелось бы: опять покойная матушка постаралась, и на эту тему у вас тоже случались разговоры на повышенных тонах. Ты никогда не выносила сор из дома, никогда не распространялась о своей прошлой жизни, даже с друзьями, а она вот так, запросто, выкладывала священникам все и обо всем. Действительно все, начиная от проблем и трагедий твоей юности, и заканчивая, наверное, твоей нынешней сексуальной жизнью, так уверенно идущей вразрез с заповедью о прелюбодеянии. И как тебе после такого общаться с этим человеком?
- А вы здесь частый гость, как я понимаю, отец? - невольный акцент на последнем слове, усмешка, тоже совершенно неосознанная. Ты все еще нервничаешь, все еще не отошла от края пропасти, за которым бездна истерики, слез, заикания и полнейшей утраты самообладания. Слишком мало времени провела в одиночестве; для того, чтобы регенерировать, нужно отсутствие необходимости вести диалог. Что ж за хрень, где ты успела так нагрешить, что даже напиться в одиночестве тебе не позволено? И плевать, что ты не собираешься напиваться, отсутствие возможности все равно раздражает, тянет из тебя последние, только-только вновь накопленные соки. Приходится восполнять: еще глоток, даже не морщась.
Между прочим, без сутаны и пронзительно-белого воротничка, отец Генри чем-то отдаленно похож на человека. Еще бы молчал - и цены бы ему не было.

Нет, молчать он, похоже, не собирается. А жаль. Действительно жаль, потому что ты любишь тишину, ценишь свое одиночество, и, в большинстве случаев, предпочитаешь ни с кем его не делить без острой, критической необходимости, такой, от которой сводит зубы и перехватывает дыхание. Речь, конечно, не об угрюмом затворничестве в глухом беззвучии четырех стен – подобная ситуация даже мысленно слишком сильно напоминает психиатрическую лечебницу и заставляет внутренне вздрогнуть от отвращения и незаметного морозца, поползшего вдоль позвоночника. Нет. А вот тишина, означающая отсутствие диалога – вполне. Тишина твоего старого, полупустого, но все равно уютного дома, и почему только ты не поехала туда сразу, черт побери?
Потому что хотела выпить. Это можно было сделать и там, как всегда случалось в подобных ситуациях – тебе не привыкать к тому, что жизнь ставит подножки в самый неподходящий момент, а потом дает тычка, чтобы не расслаблялась ни на секунду. Переживаешь это всегда или почти всегда одинаково: поздний вечер, кухня, бутылка, бокал, пачка сигарет. Света не зажигаешь принципиально – довольно и тех крох от далекого фонаря, которые пробиваются сквозь плотные однотонные ролеты на окнах; молчание, но никакой тишины, потому что о тишине в Чарльзтауне речи не идет, во всяком случае, на твоей улице, в твоем квартале. Но вот это - самое идеально взвешенное, почти математически выверенное одиночество, которое помогает воспрянуть духом даже после самого сильного падения. Зачем ты решила отказаться от привычного порядка вещей, своего рода изысканного ужина, и нахвататься по дороге какой-то ерунды, совершенно непонятно. Что ж, сама виновата, терпи теперь общество священнослужителя. В лучшем случае – слушай его, в худшем – общайся. Сама виновата.
На самом деле, нельзя сказать, что тебе неприятен лично он, во всяком случае, сейчас. Тогда, пока жила с матерью и пока общение с отцом Генри предписывалось тебе определенными обязательствами, оно выводило из себя, бесило до зубовного скрежета, но ты, конечно, терпела, и лично ему ничего подобного не демонстрировала, кроме, быть может, мрачного взгляда исподлобья. Твой личный кодекс молчания внутри общего, Городского: проблемы семьи остаются в семье. Но, как бы там ни было, все это теперь где-то далеко, в бессмысленном прошлом – семьи у тебя уже нет, а лично к этому священнику ты ничего не испытываешь, кроме сегодняшнего, почти сиюминутного, недовольства за твое нарушенное уединение.
Он хмурится, и тебя это почему-то веселит. Нездоровая, нервная веселость, подавляешь ее усилием воли и глотком виски, даже не чувствуя вкуса. Готова поспорить, что до сегодняшнего дня со своей паствой в питейных заведениях отец, пожалуй, не пересекался, или это случалось крайне редко, поэтому недовольство выглядит забавным. Что именно ему не по душе, обращение? Или намек на то, что ему-то тут совсем не место? Смешно.
Ты не строишь иллюзий, никаких и никогда – реализм просто не позволяет предаваться подобной бессмысленной роскоши. Именно поэтому вовсе не думаешь, что католический священник должен быть образцом абсолютной, божественной чистоты, безгрешности и концентрированной добродетели, напротив: ты-то всегда держала в голове мысль о том, что священники, прежде всего, люди, а потому, как и любые люди, подвержены страстям. Они не_святые, и не стоит восторгаться любыми их поступками просто потому, что эти поступки – их. Это тебе всегда было понятно, а вот объяснить простую, казалось бы, истину твоей матери оказалось совершенно невозможно. И это – еще один повод для конфликта. Если начать перебирать их все, становится как-то не по себе, словно вы на самом деле только и делали, что ссорились, феерично, в хлам, и словно вас никогда ничего не связывало кроме кровного родства и вынужденного сосуществования под одной крышей.
Интересно, что бы матушка сказала, если бы узнала, что ее духовник имеет привычку расслабляться в каком-то баре Дорчестера посредством виски и сигарет? Вряд ли была бы в восторге, хотя, конечно, смолчала бы, со всей присущей ей вежливостью по отношению к слугам Церкви. А тебе, по большому счету, плевать на его вредные привычки, особенно теперь, когда первый шок и накатившее следом отвращение от зашкаливающего нервного напряжения, наконец, отступили. Не удивишься даже, если сейчас к нему на колени подсядет какая-нибудь ярко размалеванная девица неопределенного возраста и предложит уединиться – плевать. Его жизнь, его бессмертная, черт побери, душа, тебе до этого нет никакого дела, как, в общем, и вообще до всего вокруг.
Виски в бокале кончился быстрее, чем ты успела прийти в себя окончательно. Похоже, сегодня абсолютно все существует в разрез с твоим ритмом восприятия, и это огорчает. Пока священник молчит, разглядывая свой стакан, делаешь то же самое, пытаясь решить, чего тебе хочется больше – закурить еще одну или вынужденно вступить в диалог с барменом, чтобы получить новую порцию алкоголя. Говорить не хочется чуть больше, чем совсем, причем не только с барменом, а вообще с кем-либо, включая Бога и отца Генри как представителя оного, но, похоже, придется: твоего языка жестов, привычного для знакомых баров, тут могут и не понять, а выглядеть нелепо в довесок ко всему, что сегодня уже случилось – это перебор.
Но прежде, чем ты успеваешь повернуться в сторону стойки и подать голос, священник вдруг выдает очередную фразу, и фраза эта буквально разворачивает тебя обратно к нему и приковывает взгляд к лицу. Не удивленный, но достаточно прямой – кто-кто, а вот служители культа тебе выпивку еще не покупали. В этом было что-то настолько разрывающее шаблон, что губы сами собой нелепо дергаются, рисуя на лице усмешку. Издаешь сдавленный смешок и вполне благосклонно мотаешь головой, потому что сил и желания говорить что-либо все еще нет. Кто сказал, что все ирландцы должны быть непременно болтливы сверх меры?
Пока парень-бармен суетится, бегая туда-сюда, крутишь в пальцах зажигалку, бездумно разглядывая ее приглушенные в полумраке бара цвета. Чувствуешь на себе взгляд, но глаз не поднимаешь – пусть изучает, если так уж хочется, ты не против, пока он делает это молча. Впрочем, за виски ты, пожалуй, готова простить и навязчивую попытку завязать диалог: чем быстрее ты выпьешь, тем быстрее расслабишься, и тем быстрее, соответственно, будешь способна к какой-нибудь коммуникации. Не то чтобы стремишься к ней, но…
Где-то глубоко, под слоем нервозности и желания кого-нибудь пристрелить, просыпается какой-то донельзя странный интерес, который, наверное, можно списать на профессиональный. Журналистское любопытство, (не)удачно сложившиеся обстоятельства и капелька безысходности – в результате где-то в  голове всплывает пресловутое «а почему бы нет?». Действительно, а почему? Если тебе удастся взять себя в руки окончательно, и руки перестанут дрожать, из этого может выйти неплохой конец абсолютно безумного дня, потому что хуже, чем было, уже едва ли будет.
Молчишь, пока перед тобой на столе не материализуется заветный бокал, кивком благодаришь бармена, переводишь взгляд на отца Генри, даришь ему еще одну короткую усмешку в сочетании с другим кивком, и делаешь глоток. Медленно, стараясь распробовать, и, конечно, не из чувства вежливости – действительно интересно, что, по мнению священника, считается «невероятным виски». Хватает двух глотков, чтобы понять и смириться – напиток действительно отменный, и признавать правоту отца в вопросе алкоголя как-то проще, чем в любом другом. До ненормального смешно и странно, но стоило бы перестать воспринимать сидящего рядом с тобой мужчину как духовника: вы не в церкви, и он не особенно горит желанием читать тебе проповеди, на свое и твое счастье.
Ставишь стакан на стол, достаешь сигарету и закуриваешь, мешая вкусы и запахи. Сочетание оказывается еще приятнее, и постепенно успокаивает тебя, не окончательно, но ровно до того состояния, когда можно произнести что-то, не боясь, что голос будет дрожать или звучать неестественно. Согласно моргаешь, признавая, что напиток действительно хорош.
- А раньше мне казалось, что вы не понимаете, как правильно развернуть миссионерскую деятельность в Чарльзтауне, - уже что-то отдаленно напоминающее улыбку, киваешь на виски и на сигарету в его пальцах, - Пара визитов в местные бары, и ваша паства увеличится втрое.
В каждой шутке есть доля правды – отец Генри всегда был чужим для Города, но теперь тебе думается, что у него были и есть все шансы хоть немного, но поправить свое положение. Горожане не любят напыщенности, Горожане хотят, чтобы с ним общались на равных – как минимум.
Делаешь пару затяжек, стряхиваешь пепел и запиваешь никотин виски, чувствуя, как тяжелый камешек где-то в районе солнечного сплетения постепенно начинает приятно теплеть. Может, не так уж плохо, что ты не поехала домой сразу же. Может.
- Раз уж вы меня угощаете, придется перейти на «ты» - неплохо было бы все немного упростить, чтобы стало полегче вам обоим, - Пока мы не в церкви.
Слегка проводишь рукой с сигаретой рядом со своей шеей, обозначая невидимый белый воротничок, и едва заметно щуришься, перехватывая взгляд. Ты не намерена пускать его в свою жизнь в качестве священника, ни за что и никогда больше, но если подняться над всей этой мишурой профессий и призваний, то он ведь не намного старше тебя, по сути. По сути – почему бы нет?

Между прочим, он прав. Даже так: между прочим, ты с ним согласна, любая миссионерская деятельность, по твоему мнению, есть суета и ересь, не имеющая ничего общего с приобщением людей к Богу, к вере и вообще всем этим со всех сторон положительным моментам вроде спасения души и вечного блаженства по ту сторону смерти. К сожалению, донести эту простую, почти примитивную информацию для большинства верующих людей сложно настолько, что почти нереально, и тебе это известно не понаслышке. Опять же, к сожалению.
Интересно, как называется деятельность, обратная миссионерской? Если бы знала (или если бы помнила), ты бы именно так окрестила свои бесплодные и, в общем, совершенно бессмысленные попытки вдолбить в голову матери суть твоего мировосприятия. Она считала, что чем больше и старательнее станет навязывать тебе «христианский» уклад жизни, тем скорее ты обратишься, черт возьми, в веру, а ты считала и продолжаешь считать, что навязчивость представителей убивает саму суть, чистоту и вообще всякий смысл любой религии. Сила действия равна силе противодействия. Чем больше тебе чистили мозги на тему «так жить нельзя, ты попадешь в Ад!», тем сильнее хотелось устало стонать, закатывая глаза, а потом и вовсе уходить от диалога в прямом и переносном смыслах, хлопая дверью и оставаясь наедине с прохладой знакомых узких улочек Чарльзтауна. Почему покойная матушка так и не смогла это осознать, для тебя оставалось загадкой. Но, что еще интереснее, если ее духовник, сидящий сейчас в непосредственной от тебя близости, придерживался той же точки зрения, что и ты, почему до нее-то не донес? Пытался ли вообще?
Ты бы не удивилась, если бы оказалось, что пытался и не смог, потому что переспорить твою матушку было занятием не из легких, и если отец Генри с ней тоже был вот таким вот упорно ненавязчивым, каким старался выглядеть сейчас, то нет ничего удивительного. С ее ирландским упрямством могло сравниться только твое собственное, чуть менее ирландское, но не менее зубодробительное, а священник… Он человек посторонний. Даже если в девяти из десяти случаев тебе казалось, что ближе твоей матери именно он, чем ты. Странное чувство, когда начинаешь копаться в своих взаимоотношениях с человеком, которого давно уже нет в живых. Странное, даже страшное. Сейчас все конфликты кажутся еще более пустыми, чем раньше, но вины ты не чувствуешь, даже теперь, даже при нынешнем состоянии. Наверное, просто понимаешь, что вернись все к изначальной точке, ничего бы не изменилось. Даже если бы вы обе пытались понять друг друга.
..Удивительно, но он прав, и в отношении Города тоже – с чужаками разговор может быть очень и очень коротким. Другое дело, что так не везде. Другое дело, что речь идет о священнослужителе, и люди, подобные отцу Генри, все же обладали неким статусом своеобразной неприкосновенности, потому что нахер кому надо трогать священника, в самом-то деле? Подсознание – штука действительно мощная, или генетическая память воспитанников ирландского района, не так важно, вообще несущественно, когда факт остается фактом. Священников можно не уважать, над религией можно смеяться, но чтобы обходиться с ними, как с какими-нибудь случайно загулявшими яппи, нужно быть совсем ублюдком. Это даже для Города перебор, в большинстве своем.
Тушишь окурок машинальным, отработанным движением. Улыбка на губах собеседника рождает ответную, хотя это не акт вежливости, Боже упаси – у тебя нет ни малейшего желания строить из себя поборницу этикета. Надеешься, что от тебя этого и не ждут: пока не можешь решить, какую именно модель поведения избрать, потому что пока все как-то слишком запутано. Не в Городе, но рядом человек из Города, хотя он для Города чужой, а тут, видимо, свой, а ты… ты, как всегда, болтаешься между двух миров, как безвольная тряпичная кукла, подвешенная за ниточки неизвестно кем, когда и для чего. Как все запутано-то, черт побери! Почему все не как у людей. Наверное, стоило бы уже начать удивляться, как со своей двойной жизнью ты еще совсем не поехала головой и не заработала себе шизофрению. Вообще-то уже пора, причем давно, странно даже, что держишься. Силой воли, не иначе, или силой алкоголя и сигарет.
А виски действительно отличный. Делаешь еще глоток, гоняя терпкую жидкость по языку, выдыхаешь. Было бы неплохо отставить в сторону образ мужчины, так настойчиво въевшийся в твое подсознание – образ в черном облачении, с этим дурацким белым воротничком, он никак не вязался с окружающей обстановкой, и, честно говоря, противоречил нынешнему восприятию. Картинка искажается, как бывает при недостаточно стабильном сигнале телевизионной антенны, подменяется одна другой, и хочется тряхнуть головой, чтобы все встало на свои места, или хотя бы устаканилось, престав фонтанировать бесконечными помехами. Хочется определенности, но добиться ее не так-то просто, когда одно настолько сильно отличается от другого, когда картинка упряма и ни в какую не хочет пропадать, заменяя одну реальность другой. Вопрос в том, какая из реальностей отца Генри фальшивая. Над этим стоит поразмыслить.
Усмехаешься в ответ на хихиканье и ставишь бокал на стол. Взгляд на красно-белую пачку на столе – пожалуй, пора сделать перерыв, иначе ты так скоро останешься совсем без сигарет, и это вполне может пошатнуть твое только-только обретенное равновесие. Сейчас достаточно мелочи, чтобы все опять полетело к чертям собачьим, но ты не собираешься давать мелочам даже шанса. Нет уж, хватит на сегодня срывов, а на ближайшую неделю – проблем. Краем подсознания размышляешь, не взять ли тебе пару отгулов, чтобы окончательно восстановить душевное равновесие, но легко отказываешься от этой идеи. Ты же сильная. Ты не покажешь, что тебе тяжело.
Когда мужчина тянет тебе руку, рефлекторно сначала смотришь на нее, и только потом в глаза. Не очень вежливо, быть может, но по факту – плевать. Хмыкаешь себе под нос: если он проверяет тебя, то это забавно. Смешно даже, тебя ли брать на слабо таким нелепым образом? Пф.
- Без проблем, - ухмыляешься краем губ, смотришь в глаза, спокойно и прямо, немного щурясь – со зрением все в порядке, просто невольно пытаешься угадать, что же у этого человека на уме. И что в душе.
Тянешься через стол, перехватывая ладонь своей, и не по-женски крепко пожимаешь – без какой-либо демонстрации физических способностей, все как обычно. По-другому ты не умеешь, ты сама есть сосредоточие твердости, силы и мужества, и если собеседника не тянет старомодно целовать тебе руки, рукопожатие выглядит всегда одинаково.
Садишься ровно, скользнув ладонью по бокалу и невольно повернув его, но не поднимаешь – на дне еще полглотка напитка, и было бы неплохо растянуть удовольствие, а не прощаться с ним так быстро. Сцепляешь пальцы в замок, слегка наклоняясь к столешнице, смотришь на ее темную поверхность, затем поднимаешь взгляд – глаза в глаза. Ну, ладно, пора уже завязать какой-нибудь диалог, пока ты на это вновь способна. Пока мужчина не решил, что что-то идет не так.
- Так ты... живешь где-то в этом районе? – обращение непривычно режет слух, но не обращаешь внимания на такую ерунду – всего лишь вопрос времени, - Знаю, что не из Города.. не из Чарльзтауна, - поправляешься довольно быстро и растягиваешь губы в улыбке, как бы смеясь над собственными неискоренимыми привычками, - Неужели ездишь в такую даль каждый день?
Если и правда ездит, то у вас становится все больше и больше общего. Это странно, но это забавляет, достаточно, чтобы сгодиться для поддержания дальнейшей беседы. Тебе должно быть интересно – профессиональная деформация, чтоб ее. Но иначе никак.

Сложившаяся ситуация начинает тебя забавлять. Вернее, она пока только складывается, но уже веселит, своей совершенной, абсолютной, законченной ненормальностью. Удивительно ведь. Каков шанс встретить вдали от дома знакомого человека в незнакомом баре, и это в городе с шестьюстами тысячами душ населения? Достаточно призрачный, если задуматься. А встретить в баре знакомого священника с сигаретой и без облачения? Тянет на что-то из разряда фантастики, если, конечно, не знать всех священников Бостона и теоретические ареалы их обитания. Ты вот не знаешь, и поэтому совпадение кажется удивительным. И поэтому оно забавляет.
Вообще-то Генри даже перестает раздражать. Может быть, потому, что не задает тебе вопросов, не лезет в душу, а отвечает на них, но это грозит напоминанием о каком-нибудь интервью, с этим надо осторожнее. С другой стороны, тебе ни разу не доводилось брать интервью у священников, и, пожалуй, было бы нелишним исправить это досадное упущение. В жизни нужно попробовать все, особенно – в работе. Быть может, у тебя талант к общению с религиозными деятелями, а ты до сих пор о нем не подозреваешь, продолжая вкалывать в Глоуб, корпишь над экономическими и политическими материалами. А тебе место где-нибудь в Ватикане, в непосредственной близости от Его Святейшества папы Бенедикта какой-он-там-по-счету.
Подобные мысли сами собой рождают на лице улыбку, и ты тихо фыркаешь в сторону. Пожалуй, это самый верный признак того, что более-менее пришла в норму. Самоирония. Здоровое качество здорового, адекватного, трезвого человека. Абсолютно трезвого: две порции виски не способны вывести тебя из равновесия даже при всем твоем на то желании, которого все равно нет. Ты не намерена напиваться в хлам, просто расслабиться, и пока что все идет по плану. И пусть компания подобралась странноватая, это не так уж принципиально важно. В жизни, опять же, все нужно попробовать, а со священниками ты пока не пила. Тем более, отделаться от него вряд ли получится, особенно теперь, когда завязалось некое подобие диалога, и дерзить стало совсем неуместно. И неохота, если уж говорить начистоту. Конечно, ты можешь, если вдруг захочешь – в силу характера, рода занятий и места жительства какое-либо смущение, присущее воспитанным людям, атрофировалось напрочь, и при желании ты способна и нахамить, и ударить, без всякого зазрения совести. Сегодняшнее расставание на парковке тому подтверждение.
Неосознанно мажешь ладонью по щеке, на несколько мгновений отвлекаясь на свои мысли. Кожа давно перестала гореть, но злость никуда не делась, для злости у твоей памяти есть особенный раздел. Ты не забываешь обид, никогда, даже если хочешь – мстишь, иногда жестоко и совсем-совсем не по-христиански. Матушка всегда осуждала тебя за это, как-то забывая о том, что и осуждение относится к списку грехов. Вполне типичное поведение для верующих, заставляющее тебя презрительно кривить губы, но речь сейчас вовсе не о нем. Речь о том, что ты успокоилась внешне, контролируешь свои слова и эмоции, но в глубине души все еще зла, и даже подумываешь о том, чтобы вызвонить этого придурка и все ему высказать. А потом добавить, выбить пару зубов, например, или челюсть сломать – тогда, быть может, почувствуешь себя удовлетворенной. Урод. Совсем тебе день испортил.
Переводишь взгляд на мужчину рядом и слегка склоняешь голову набок. Вообще-то ты весьма смутно представляешь, где именно находится Паркман-стрит, то есть, примерно в карту, конечно, ткнешь, но все-таки это не твой район, чтобы в нем безукоризненно ориентироваться. Для этого у тебя всегда есть GPS-навигатор, указатели и собственный хорошо подвешенный язык, который, как принято считать, может выведать все что угодно и у кого угодно, не говоря уже о том, чтобы просто спросить дорогу. И тем не менее, да, дом священника где-то недалеко отсюда, а его церковь недалеко от твоего дома, а между ними – половина Бостона. В твоем представлении, это не так уж далеко, тем более, ты-то сама обычно за рулем, да и когда не за рулем, вполне можешь прогуляться пешком. Скорость передвижения, даже шагом, искажает понятие «далеко», но это для тебя: представить, что отец будет так же бодро бегать вверх-вниз по эскалаторам и проталкиваться сквозь толпу, путаясь в своем облачении, получалось как-то с трудом. Вернее, получалось, но слишком уж смешной была эта картина, какой-то совсем неуважительной.
Усмехаешься, сдерживая невежливое хихиканье, смотришь на остаток виски в стакане и машинально крутишь в пальцах свою трехцветную зажигалку. По часовой, против часовой, по часовой, против. Интересно. Теперь ситуация радует еще больше: вы действительно похожи, хотя если кто-нибудь сказал бы тебе, что ты похожа на священника, ты бы покрутила пальцем у виска. Впрочем, речь же идет не о характере или мировосприятии – всего лишь о разделении работы и дома. И о вкусах. И о вредных привычках. Как-то уже тянет на перебор, нет?
- Забавно, - интересно, зачем это было озвучивать? – Я тоже, каждый день, только наоборот.
С некоторым сожалением допиваешь последние капли виски, чуть не облизывая губы, выдыхаешь и все-таки выуживаешь из пачки еще одну сигарету. Расслабляться – так расслабляться, тем более, не курить, когда напротив тебя сидит курящий человек, как-то некомфортно. В обычной жизни ты бы никогда не подумала, что отец Генри питает пагубную страсть к никотину, но сейчас сигарета в его пальцах смотрится так органично, что образ в сутане начинает потихоньку растворяться. В сигаретном дыму, в полумраке бара, он выглядит таким же, как и любой другой мужчина, с той лишь разницей, что любого другого мужчину, вздумавшего подсесть к тебе сегодня, ты бы не подпустила даже на полтора метра и матом бы еще обложила, для верности. Хватит тебе альфа-самцов, а другие бы и не полезли к одинокой женщине со стаканом виски, на лице у которой практически висит табличка «не влезай – убьет!».
Вообще-то священник должен быть в курсе, что ты работаешь неподалеку, если сам ориентируется на местности, хоть немного. Не могла ведь твоя матушка не сказать ему, что единственная дочь денно и нощно торчит в редакции Бостон Глоуб, а когда не торчит – мотается туда-сюда по городу, или даже по штатам, в поисках очередной «сенсации». И плевать, что ты никогда особенно не гонялась за сенсациями, а делала то, что тебе нравится – попытка переубедить мать была равносильна попыткам плечом сдвинуть с места бронепоезд.
- А почему не переберешься куда-нибудь поближе к месту работы? – называть церковную службу «работой» как-то нелепо и смешно, и в голосе проскальзывает нотка сарказма, - В Чарльзтауне цены на жилье сейчас просто мизерные.
И тебя это бесит, на самом деле. Наверное, как любого Горожанина – бесит видеть, как на смену семьям, поколениями жившим в Городе, приходят чужаки, которые не чтят традиций, не знают законов и вообще ведут себя крайне невежливо. Или китайцы, корейцы – хрен разберет, какой национальности эти говорящие с отвратительным акцентом узкоглазые, которые радостно фотографируют монумент Банкер-Хилл, а потом спрашивают, что это за каменная палка. Тьфу, мерзость.
Выдыхаешь дым, отставляя сигарету в бок, и смотришь в глаза, улыбаясь почти лукаво. Пожалуй, в нормальном интервью здесь должен был следовать вопрос из серии «почему ты стал священником?», но тебя это пока мало интересует. Пока ты не хочешь думать о том, что сидящий перед тобой мужчина обладает правом отпускать грехи и пудрить доверчивыми кумушкам мозги обещанием вечной жизни, если они притащат в храм лишний цент. Пусть эти грани восприятия сотрутся совсем, пусть он перестанет напоминать тебе об ушедшей матери, пусть ты забудешь, что Генри знает о тебе слишком много. Просто бар, просто разговор, просто сигареты. И кто сказал, что вы не сможете поладить?
- Только не говори, что боишься, - усмехаешься и стряхиваешь пепел. Ты бы поняла, если бы правда побаивался, на самом деле: можно работать в каком-нибудь чистеньком магазинчике ближе к культурному центру и ни сном, ни духом не ведать о том, какие дела творятся в рабочих кварталах, но быть священником и ничего не знать – нереально. Среди воров, убийц и наркоторговцев тоже вполне могут найтись верующие люди: это же Чарльзтаун, маленький филиал набожной Ирландии сквозь призму несбывшейся американской мечты.

Отредактировано Maure Breslin (2013-12-22 14:05:53)

На секунду в мыслях вспыхивает раздражение. Оно гнездится где-то в районе глазных нервов и бьет в мозг резкой, горячей волной. Конечно, вы едва знакомы. Конечно, вы впервые в жизни общаетесь на равных, не выкая друг другу и не пытаясь максимально сохранить дистанцию, правда, справедливости ради следует заметить, что Генри никогда и не пытался. Конечно, вы ничего друг другу не должны, тем более – открывать душу и делиться чем-то глубоко личным. Конечно, это все объяснимо, допустимо, понятно, даже логично, но, черт побери, попытка уйти от прямого ответа задевает неожиданно сильно. Как будто только-только добившись понижения температуры, кто-то прибавил огня, и даже одной фразы хватило, чтобы довести тебя до кипения. Мгновенно.
Священник знает о тебе многое, слишком многое. Ты даже боишься и не хочешь представлять, чего ему успела рассказать твоя покойная матушка, потому что от одной мысли делается тошно. При всей закрытости, полной, абсолютной, от окружающего мира, натыкаться на незнакомого человека, которому известна вся подноготная, больше чем неприятно. Это мерзко, от этого выворачивает наизнанку. Это бесит. А Генри знает, знает, наверное, почти все: отлично помнишь, как в одну из ваших первых встреч, будучи не в настроении вести душеспасительные беседы, ты не слишком вежливо с ним поздоровалась, а потом слышала, как матушка весьма увлеченно рассказывает, какой хорошей ты была девочкой, пока не связалась с «плохой компанией». Тогда ты остановилась на лестнице и слушала, сжимая деревянные перильца так, что на них до сих пор остались следы ногтей. Слушала, как мать рассказывала про Майка, между делом прося Господа упокоить его душу, но что толку было в этих просьбах, если она всегда думала, что это Майк тебя испортил «окончательно». И об этом отцу Генри тоже было доложено.
Отвратительно-слабая позиция в нынешнем диалоге. Словно пытаться сохранить какую-то загадку в общении с правительственным агентом, который много лет прослушивает все твои телефоны и понатыкал камеры в каждом углу твоего дома, включая ванную и спальню. Он знает о тебе все, а все, что известно тебе, ограничивается его условно-настоящим именем и обаятельной улыбкой. Ах да, еще никому ненужным знанием парочки вредных привычек. И изменить это ты не в силах, потому что тебе ничего не расскажут. Мерзость. Бесит.
Но раздражение гаснет так же быстро, как и вспыхивает: едва только затягиваешься в последний раз и медленно выпускаешь облачко дыма из полуоткрытых губ. Когда ты многозначительно хмыкаешь и мельком смотришь на Генри, тебе все еще хочется нахамить и уйти, но стоит только на мгновение закрыть глаза и потушить окурок в пепельнице, как желание пропадает. И неясно, что служит тому причиной: твоя личная выдержка, никотин или превосходный виски, вкус которого еще сохранился у корня языка. А может, все дело во фразе, которую роняет священник?
Удивление плохо сочетается со злостью, особенно когда она надежно скрыта где-то в глубине души. Особенно, если это удивление – не шок, но вполне позволяет картинно вскинуть брови и посмотреть в глаза. Вот это поворот. Перехватываешь его взгляд, хотя особого изумления и не выражаешь, но смотришь уже совершенно иначе. Если прежде интерес базировался на необычности, на неожиданном сходстве, и болтался где-то на уровне пятерки, то теперь уверенно взлетел на самую верхушку шкалы любопытства.
Отец Генри родом из Города? Серьезно? Именно родом, а не жил там когда-то пару месяцев – временное прибежище исторической родиной не называют. Усмехаешься и еще старательнее вглядываешься в черты его лица. Изучаешь. Заставляешь память работать, хотя она и сопротивляется, потому что явно собиралась расслабиться вместе с остальным организмом, но если уж ты решила покопаться в картинках своего прошлого, то сделаешь это, даже если существует угроза сделать самой себе мучительно больно. Не помнишь, была ли любопытной всегда, или работа сделала такой, да и сейчас неважно. Взглядом задеваешь улыбку, глаза, нормальные для возраста морщинки. Сколько ему? Помнится, мать говорила, что немного старше тебя? Немного щуришься – пожалуй, года на четыре, для взрослых людей сущий пустяк, но если вы оба родом из Чарльзтауна, могла ли ты видеть его раньше? Можешь ли помнить, каким он был?
Понимающе киваешь, усмехаясь, но не прекращаешь смотреть, а шестеренки в голове продолжают поворачиваться. Тик-так, тик-так. Идет поиск в архивах памяти, это займет несколько минут, пожалуйста, подождите. Тик-так. Весьма смутно представляешь себе, чтобы выходец из какой-нибудь мелкой шайки, коих в Городе всегда было и есть великое множество, подался бы в священники, да еще так основательно и надолго. Да и такое не осталось бы без внимания людей, от которого сложно что-то скрыть, когда в соответствующих кругах все друг друга знают. Но Генри ощущался чужаком, это было видно – значит, его юность прошла вдали от типичных чарльзтаунских молодежных развлечений с последующим приводом в полицию. И все же он из Города. И получается, что он… свой?
Кавардак неопределенности модели поведения от таких выводов только усиливается, так, что хочется потрясти головой в надежде, что мысли улягутся на свои места, но прекрасно понимаешь, что это не поможет. Максимум – вызовет головокружение и тянущую боль в висках, а этого сейчас хочется меньше всего. Да и вообще мало что хочется, если честно.
К черту.
Пока ты пытаешься разгрести баррикады сдержанности и добраться до отдаленных уголков памяти, Генри, оказывается, успевает подняться и надеть пальто, так, что ты грешным делом думаешь, что он собрался оставить тебя одну. Наконец-то. Но нет – неожиданно протягивает руку, и ты даже смотришь на нее, секунду, не вполне понимая, что от тебя хотят. Прогулка?
Священник улыбается и ждет, а ты только спрашиваешь себя: вот оно мне надо? Вот надо? Там снег, там холод, а тут есть виски и никто, почти никто не лезет, но, в конце концов, все доводы разбиваются об одну фразу. Почему бы нет? Действительно, почему бы не прогуляться с духовником твоей покойной матери за пределами Города, с человеком, которому знакома та твоя модель поведения, но который для Чарльзтауна чужой, хоть и вырос там, а тут вы встретились случайно, и вообще не очень-то воспринимаете непривычные образы друг друга. Почему бы нет, такое случается, может, пару раз в жизни.
- Ну вот, а я только высохла, - усмехаешься, но через пару секунд принимаешь руку, слегка касаясь теплой кожи ладони, и поднимаешься, сгребая свободной рукой сигареты вместе с зажигалкой. Пока кидаешь их в сумку и надеваешь все еще влажное от снежных хлопьев пальто, Генри успевает оставить на столе деньги за виски. Отмечаешь это краем глаза, но спорить или язвить нет никакого желания: когда тебя угощает священник, это стоит принимать и тихо охреневать от происходящего. Завязываешь на шее шарф, неплотно, так, что он вообще не походит на инструмент защиты от холода – так, дизайнерское дополнение к стильному образу, и вскоре выходишь на улицу, под продолжающийся до сих пор снегопад.
Поудобнее перехватываешь сумку, обводя взглядом открывшуюся панораму малознакомого района, поддеваешь носком сапога маленький снежный комочек, слегка отбрасывая его вперед, и только потом смотришь на мужчину, машинально заправляя за ухо прядку волос.
- И куда мы идем? Играть в снежки? – снежинки падают на нос, и ты тихо фыркаешь сдувая их. Может, это смотрится слишком забавно, слишком по-детски, но, в общем-то, наплевать. С выбором модели поведения у тебя явно как-то не заладилось, поэтому приходится импровизировать, поддаваясь сиюминутным желаниям. Почему бы нет?